Просмотр исходного текста страницы Евгений Коновалов. Гори-гори, его звезда. Часть 1

[[Файл:Коновалов-3.jpg|right|300px]]
О [[Алексей Стаханов|Стаханове]] написаны сотни книг, и очень не хотелось, чтобы и эта была похожа на предыдущие. Поэтому, синтезируя приемы художественной прозы, виртуального диалога  и документалистики, данная работа выполнена в нестандартном стилистическом формате. Что из этого вышло – судить читателю, которого могу заверить, что ни на йоту не погрешил против истины. Залогом тому остается собственная память и биографическая причастность к шахтерской среде. 

<p style="text-align:right">'''[[Коновалов Евгений Георгиевич|Автор]]'''</p>



== Часть первая. Под землёй==

…Какая восхитительная удача Судьбы! Я – донбассовец! И по рождению – кадиевчанин. И по трудовой тропе – горняк от дедовского корня. Почти ежедневно я приветствую застывшего в изваянии человека с отбойным молотком на плече.  <br />
- Добрый день, Алексей Григорьевич, - говорю я ему. Ах, до чего же славно вытесан ты ваятелем. Какое сходство, какая динамика и порыв! Кому-нибудь отольют памятник так аристократично  и гладенько, что кажется, тот и родился в смокинге. А ты-то – вона какой!  <br />
Случается ночь темна и глуха, когда уставшие фонари светятся тускло и неярко. Тогда подступает ко мне желание обратиться к памятнику, словно к живому: «Ну, сойди же, сходи смелей с постамента, руку дай и айда бродить по улкам города. По городу твоего имени. Ты ведь ни какой-то там каменный гость, не командор с аркебузой через плечо, а что ни на есть законнорожденный его хозяин».  <br />
Сходи же!… И сойдет. И притихнет тогда ночь, - далеко до рассвета. Пойдем, пойдем по следам молодости твоей, где затаилось рудничное уныние гнилых заборов и позевывающих садов, куда долетают сигналы шахтных [[ствол]]ов, где рядом окурочный ящик с песком и неошкуренный крепеж, пахнущий сосновыми борами, и тихий говор [[откатчик|откатчиц]], и ночная прохлада и покой в час, когда в ночном за Луганью жгут костры. 

Ты, наверное, узнал меня, Алексей Григорьевич? Это же я приезжал к тебе в Торез в семьдесят третьем. Помнишь, был дождливый день и я сказал, что из [[Кадиевка|Кадиевки]] и промок прилично. Был надвиг предвечерья и ты указал, где бы я мог в твоем палисаднике поставить моего двухколесного коня. Как был удивлен ты, когда я объяснил, зачем припожаловал, растолковав, что колешу по [[Донбасс]]у в соисканиях «шубинских» побасенок из шахтерской старины. <br /> 
Я помню, как тогда непонимающе и удивленно водил ты плечами и как одна уработанная твоя лапища в растерянности теребила другую. В ту минуту ты был так трогательно прост, будто бы не понимал, что ты – СТАХАНОВ, – что Стаханов – это кто-то совсем другой, великий, а ты вот он – весь тут. Какой есть! А я  все смотрел, впиваясь в тебя любопытствующим оком, и всё не мог понять, что он есть такое – этот твой лик, исстрадавшийся и изморенный мятежным твоим веком. Ты видел, Стаханов, в степи или еще где-нибудь давний морщинистый [[террикон]], исхлестанный суховеем, дождями и зноем? Не брат ли он твой? Не ты ли?  <br />
Тогда же, в Торезе, при дверях дома своего буркнул, что старорудничные байки не запомнил, что знавал их на Марьевке дед один. Наезжали к нему писаки Горбатов с Ионовым. Много от него взяли, а после укатили в высокие литературные чины. 

О, как увлекательна ночная прогулка с бронзовым человеком, а Герой часом строг и непроницаем. Я же, утратив всякую возрастную степенность, верчусь около волнующе и шикарно. Он же – величественно-монументален, молчалив, замкнут, и дума его крепка, поступь по-рабочему героична. Зову его на бывшую Коккериль в дом, где проживал он этот забойный человек. Не до того ему. На площадь!… Да на какую же? Не на ту ли, где сутками [[забастовка|бездельно просиживала]] «гвардия труда». Чего чаяла? Чего ждала? Упразднения шахт? Безработицы? И в том ей негодующий от него горький пролетарский упрек!

У Славы всегда широкие, но со временем всё больше и больше слабеющие крылья, и чем звонче Слава и чем величественнее её носитель, тем сомнительнее она в неверии остальных. И тогда заплетает её стопы дрянная поросль и ползёт выше к увенчанному лавром образу Героя. Бронзой и золотом сияет она вначале, но с годами тускнеет и покрывается прозеленью грязной патины – той, что окисляет торжествующий металл. Но нет в природе ничего худшего, чем людская молва, бытующая вперемешку с завистью, неверием и речевой хулой. Сколько же сломанных копий, деревянных  клинков и отравленных стрел сожжено в пламени споров: «А был ли, в самом деле, ирминский рекорд? Не блеф ли это? Кто кукловод? Что стоит за всем этим? Кому на руку твоё, Стаханов, забвение?». 
[[Файл:Коновалов-4.jpg|left|300px]]
…И я сказал идущему рядом: <br /> 
- Алексей Григорьевич! Собака лает – караван идет. Бытуют на свете люди с их скверно замаскированной нелюбовью и злой  наблюдательностью за промашками Героев. Вражья, черная полусотня! Для Донбасса такое не в новьё! Вспомни трижды оболганную «Молодую гвардию» и оговоренных её героев или шолоховский «Тихий Дон» и еще много такого из расхожих сплетен и слухов. Чьих языков это творчество – мне нашептало донбасское небо и личный опыт. Это неудачники и графоманы, которым не дают спать успехи талантливых людей.  Писания которых, как правило, заканчиваются позорным пшиком. 

- Прежде, еще до войны, на этом месте стоял Клуб инженерно-технических работников, - сказал я. – Здесь ты, Стаханов, выступал перед горняками-ильичевцами. В конце тридцать пятого. Помнишь? А вот, чуть поодаль высится школа, в которой я просидел около семи лет. Та самая школа, где моя детская душа познала унижение, пульсирующее до настоящих дней.  <br />
Была классная дама, сказавшая: <br /> 
- Отличник Петя будет врачом или инженером. Хорошист Алфёров – заведовать кафедрой истории или естествознания. А вот двоечнику К (она показала на меня) – так этому прямая дорога в шахту. Так оно и сталось. Ну и что? А мне туда и хотелось! Лишь бы поскорее созреть. Жил ожиданием, как цыганенок с гитарой в душе.   А когда впервые [[лесогон]]ы привели меня в забой, распилы и стойки хватал сильно и хищно. Душила слеза. От восторга… Вырос! Нужен! <br /> 
Сотоварищи школьные и впрямь стали теми, кем были напророчены. Только как-то по жизни зачахли в щелочках семей, и черт его знает чего ещё. А училка та всё продолжала брызгать чернилами и желчью, и когда однажды её повстречал, то прошёл мимо заносчиво и гордо. Я – мальчик-победитель… 

- Так и надо! – аукнулось твоим похвальным словом. - В дитёнке вызревает норов. Это хорошо, но худо коли норов тот, указывает на шалости прочего рода… Было у меня также малолетство. А мне не верится. <br /> – Как? У Стаханова было малолетство?…

…- Было! Тихое, полуголодное, без буянства и озорства.<br />
- Вот хозяин. Пьян. Стоит в исподних штанах и босиком.<br />
- Это сколько же ты у меня в подпасках? Без малого пять лет говоришь? Со среды пойдешь к Кузьке Пронькину пособлять сивуху варить. Разумеешь? <br />
- Угу…<br /> 
Вечером в тихом своем семействе «изрек» новость. Мать крестится: - Слава тебе, Господи. Умаялся, поди, сынок каждодневно за шесть верст отару гонять-то? Сестрицам Алешку тоже жаль: <br />
- Это ж надоть скотину пригони, а опосля беги ему с бадьёй к дальней воде поливать гряды, где капуста и прочая сныть. Когда играла заря, девушки за селом вопили грустные мотивы. В горницу входил отец, ставил лучину на стол. Ели тюрю с ситным, да еще горох. Тяжела будет ночь…. 

… Прибился к винокурке завшивленный странник. Убог, косноязычен да плешив. За Христа ради молил поднесть, ну хоть едину ложечку хмельного. Пронькин его под зад! А тот хитер. Не уходит. <br />
- Поднеси ложечку, я за то тебе байку сыграю. - Лизнет дед винца, и пошёл, пошёл скоморошьим фёртом, с коленцем, с кандибобером читать про троих сыновей.

''…Братья сеяли пшеницу,''<br />
''Да возили в град-столицу.''<br />
''Знать столица та была''<br />
''Недалече от села.''<br />
''В долгом времени иль вскоре''<br />
''Приключилось с ними горе:''<br />
''Кто-то в поле стал ходить,''<br />
''И пшеницу шевелить…''<br /> 

- А дальше-то, дальше, дедушка! – зачарованно просил Алёшка. Что дальше-то?<br />
- Ложечку, ложечку, - исхитрялся пьяница.<br /> 
И юрод плешивый сей, употребив еще, гнал повесть дальше про царственных лошадей, про Конька-горбунка. А бывает, совсем не поёт, а только говорит много: <br />
- А в городах, в Ливнах, к примеру, али в Ельце дома стоят из красного камня и нетути в ентих хоромах вши, клоповья и скотьей вони от кизяковых кострищ. <br />
Станет приставать к нему младой Стаханов: <br />
- Дедка, ну еще чего-нибудь про коней…<br />
- А что любо?<br />
- Ой, как любо, дедушка! Видал надысь одного каурого в яблочках. Удалой конь…<br /> 

- Алексей Григорьевич, спасибо, спасибо сто тысяч раз! Это ж надо, какой мне выпал фарт выудить у тебя столько! Я всегда проницал, что ты больше никому, а только одному мне по закону взаимной доверительности… Правда? <br />
- Так ты не перебивай, слушай. Был я еще чуток кровельных дел подмастерьем. Свалился со стропил, больше не полез. Было снова постылое батрачество у того же хозяина. Живуч был у всех властей. Хитер был. Посерьезнел, пить бросил начисто, за здоровьем следил тщательно, двигался в меру, сытости избегал, испражнялся толково.<br /> 
Хотел я его прибить за сестру. Учуяв шепоток доноса прихватил ливенку и убёг. Да чего было жалеть? Очумелая жизнь. Хлеба нет. На торжке только кожи, иконы, коромысла, мануфактура, скабьё, пенька, балалайки и сафьян для бабьей туфли. А требуется сытость, ведь. По селу ходит уже комсомолия. Долой вывески с «ятью». Многие боятся: <br />
- Нельзя, старорежимный попик заругает! «Аз, буки, веди, глаголь, добро, есть, червь, а не человек»…<br /> 
- Постой, не гогочи, древность! Протри зенки-то! Время инако!<br /> 
Мужичье от растерянности и незнания как далее быть вопрошают друг друга:<br />
- На Донбассе-то сытно ли, дядя? Айда на [[Донбасс]]! <br />
Иные рыгочут:<br />
- Всею губерниею, в одиночку, скопом али как?… 

- Славно ходим, - сказал бронзовый мужик мне… Ночь нежна. Неспешно говорим.<br />
- Писать будешь?<br />
- Скорее всего…<br /> 
- А как назовешь?<br />
- «Прогулки со Стахановым». Хотя нет. Это знакомо, уже было. Гулял с Пушкиным, фланировал с Гоголем Абрам Тэрц. Обезьянить нехорошо. Забамбасим чего-нибудь своего. С каменноугольным смаком…  

- Испужался ли я впервой паровоза?<br />
- А вот и нет! Удивительная махина!<br />
Это ж, сколько требуется впрягти коней, чтоб волокли такую тьмищю тягостев? – разливается бывший деревенщина. Хочу спросить. Или не надо? Таки спрошу: <br />
- А вот скажи. Григорьич, что чуяла испокон душа твоя на предмет того, что когда-то станешь ты велик, знаменит и все такое прочее? <br />
Довёл тут же я ему, кстати, о странных видениях бывших отроку Варфоломею, а Григорьич молчит, мотает головой:<br /> 
- Не было ничего такого. Хотя, постой! Ну, конечно было. Это когда впервые увидел черную насыпную гору колотнуло у меня пару раз что-то в межреберьи и ушло с выдохом. Тогда еще подумал: «Это, Алешка, изошел из тебя крестьянский посконный дух. Все! Нету тебе туда, паря, повороту!

- Завтра впервой тебе в шахту, - сказал Алексею сосед. – А сегодня пойдем в кабак в честь омовения твоего трудового почина.<br />
… Старая Ирминка. Захолустная темень улиц, непролазная подножная слякоть. Ползает по тем грязям народ. В отпетых пролетках и шарабанах катается начальство. С шахты – домой. Из дому – на шахту. Вечер. Огонек. Цирюльня.<br />
- Чего желаете…с? Подбрить височек…с? Каким манером…с? Легар бурбэ де шассо? Пожалте…с. Прямо не мужчина, а эдакий котик…. Рядом, в пролетарской харчевне гудит [[шахтер]]ня. В уголке, точно в насмешку воздета икона с образом Пимена Зарайского – заступника и охранителя от всеупиваемой чаши. Баянист с балалаечником в добром подпитии. «Режут» что попало и под заказ. В углу чей-то совершенно ублюдочный и тупой распев:<br />
«…Очаровательныя глазки, очаровали вы меня»…<br /> 
Вышибалы зорко следят за порядком. Упитых «в прах» выводят на улицу, и уже балаганный карманник-урка весь наготове. Здесь никто не ведает тропинок к церкви, или «читальной избе». Подминает пьянь и рудничный разгуляй. НЭП на исходе.<br />

- Признаться, шахты я не боялся, - говорил Стаханов, - но всю жизнь с опаской входил в подъемную [[клеть]]. Еще до самого первого своего спуска под землю приходил к вертикальному стволу и, глядя на железный трос, не верил, что может он удержать тонны породы и металла, да еще с многократным запасом прочности. Глядеть в шахтную дыру было жутко и притягательно. Прямо манило туда. У многих про то спрашивал. Признаются, что их тоже манит. Отчего так?...<br />
Про самый первый день, когда очутился в недрах, сказал: <br />
- Ничего особенного. Темень, сырость, теснота, пахнущая древесной гнилью вентиляционная тяга. Почва неровная и шершавая. С верхняков свисают белые грибы. Колышутся как живые. Повсюду каплет вода. Пить ее можно. В иных местах даже вкусна. Особенно хороша на похмелье. Однако начальство употреблять ее не велит. Говорит – много серы.

…И был меж нами тихий такой обычный разговор про все на свете. А мне-то и не надо про весь белый свет. Лучше двинь про шахту чего-нибудь такого, чего остальные не знают, забыли, или говорить не хотят, или не умеют. Горняки, как водится, рассказчики некудышние. И ты сказал: <br />
- В тесной шахте – много свободы. Мыслям и рукам. Чувства там обострены до крайности. Раздвоен между шахтным подземельем и поверхностью. Вроде бы проживаешь в двух мирах. Придешь домой, ляжешь и думаешь: да где же это я был? Что там сейчас? Где оно? Что было с тобой? Однако упорно про такое думать долго нельзя. Тогда странный отзыв будет. Такое путем не объяснишь. Глухие тропы…

- Так тебе про себя дорекордного? Ну, послушай. Сперва меня новичка дрессировали в учебе. Десять дён. То да сё. Гляди в оба, не кури, не балуй… Потом приставили к [[коногон]]у Ерохину. Был я ему «провожатым», иначе – [[Тормозной|«тормозным»]]. Тут много уметь надо, - и вентиляционную дверь загодя побеги открой, и на уклонах штыри повтыкай в колеса, чтоб «партия» не шибко шла. То растормози, стрелку переведи куда надо, и закрепи, чтоб не болталась. «Мордобойки» должен проверить, чтоб не оборваны были. Знаешь что такое «мордобойка?» Это для [[лошади]]. На [[штрек]]е привязывают на уровне конской головы какую-нибудь плотную штуковину. Подойдет к ней лошадь (она ведь в шахте слепая) тукнется об эту штуковину и остановится. Так заучена. Должен ты еще знать за каким [[квершлаг]]ом «партию» следует обогнать, стать у поганого рельсового стыка и каждому [[вагонетка|вагону]] дать «боку», чтоб колесо наехало на стык правильно, и не сбурилось. Если узеваешь, или колесо болтливое, тогда держись! Прибежит коногон: «Ах ты, сука! И шош ты, курва, в обапол твою мать взевал, а!!! И шоб тебя, сучара, завтра тут не было! Пошел отсель, паскуда»! Коногоны – они почти все такие. Ярятся больше для виду. Бывает, что, и вагон зубами грызет, и не дай Бог, что еще творят. Это надо видеть. Кто был, тот знает! Как поостынет, скажет мирно: «Тащи вагу»! <br />
Найдешь распил покрепче, сунешь его под забуренное колесо, упрешься с коногоном и так рычажно и поставишь вагон на место. Уйдет коногон веселый. Только крикнет уже на мерина: «Ну, пошел-пошел, Любимчик безяешный»! А ты трусишь, семенишь за ним мокрый, грязный, обруганный в пух и перья, а тут лампа выгорает, а до конца смены еще далековато… Был у меня [[коногон]] еще старой закваски. Ругатель, но в душе добрый. Все песенки пел:

''Как у нашего дяди, как у нашего дяди''<br />
''Да усе дочки бля,''<br />
''Эх, бляхами торгують…''

Обжился маленько. Не однажды слыхал, что невдалеке от Ирминки на плоских холмах расселась [[Кадиевка]]. Раздольно расселась. Множество там шахт и шахтенок, артельщицких цехов и фабрик, а дальше в шести-семи верстах ютится также шахтерская [[Брянка]]. Сказал однажды я своей молодой женке Евдокии: «Не прогуляться ли туда?» Ходили по базарным и торговым рядам. У каждого обновы. У меня сапоги яловые с калошами. У нее платье из маркизету, вельтиперсовые чулки и гребень кременской выделки. В синематографе глядели «Броненосца Потемкина».

В те же дни, как стал коногонить, присоединился к моей душе вьюном Митька Концедал. Больно боевит. Не так уж чтоб сорвиголова, но перста ему в рот не клади. Молодь к нему льнет. Наипервейший из ирминской комсомолии. Все бывало просит: «Лех, а Лех, покажь, как на гармонике тренькать…». Я ему – отвяжись, время на то у меня нет.<br />
…Семейство! А он – эх ты, что закоптился, да? Приходь вечером в ячейку. Збацаем за Матренину душу! Говорил Митя резво: <br />
- Куда ни глянь, отовсюду ползет новизна! В Кадиевском рудоуправлении открыли школу для научения молодых спецов горному делу. Будут, значит, теперь и у нас свои грамотеи. Не то, что старорежимные [[штейгер]]а. Сволочи! Галстучек ему дома мамзель поправляет. Штанишки – дудочкой. Картузик с молоточками. Ух, ненавижу! На Первомайском [[рудник]]е взяли четверых таких за саботажный уклон, слыхал? Шахтинское дело раскрыли. Вредителей с полсотни. Зато не спит ОГПУ, не дремлет. Не заважай Республике! Лех, а давай в [[забой]] двинем. Не надоело коногонить? Свистать-то научился? А ну, покажь, как свистишь. Не кобенься, покажь… - Вот этот палец сюда, а этот к нему. Язык чуток сдвои, пальцы под язык и дуй что силы. Только чтоб выдох не со щеки шел, а от небного тычка… 

Послушался я тогда Митьку и притащился-таки в ячейку. Пускали всех без разбору. Было у них весело, забавно и суматошно. Из Кадиевки нагрянули «синеблузники», хоть никто не ждал. Развернули устную «живую газету». Крушили и порочили пьянь, есенинщину, прогульщиков и буржуев. Обменивались новостями. Узнали подробность, как на Борисовке качнулась в петле из-за любви красавица Иорданова. Читали собственной выпечки задиристые стихи. Кто-то крикнул: <br />
- Пусть Васька Сомов по маяковским стихам прокатит!<br /> 
Изобразив пролеткультовскую стойку парень завыл по тогдашней моде:<br />
''Сгреб отгребщик уголь вон,''<br />
''Вбил [[крепильщик]] клетки,''<br />
''А по штрекам коногон''<br />
''Гонит вагонетки.''<br />
- Вот-вот! Это по-нашему. Дуй, Васька, дальше!<br />
''Все добудь своей рукой''<br />
''Сапоги, рубаху!''<br />
''Так махни ж, шахтер, киркой,''<br />
''Бей по углю с маху!''<br />
- Молодчина, Сомов! Заучил Маяковского! Встала девушка-«синеблузница» - Новость скажу! – А у нас на шахте имени «Французской коммуны» всамделишний поэт каногонит. Только недавно с юзовских шахт. Павлушка Беспощадный. Так под каждым стихом подписывается.<br />
- А чего? – спросил Концедалов.<br />
- У поэтов своя блажь, понимаешь? Это когда ходит он по улицам, чтоб никто не узнавал. И называется у них такая игра «пседомим». Ясно?...<br />

Эх, молодость, молодость! Одноразовое невозвратное чудо! А когда проистекает чудо, этого никто не разумеет. Далекие Алексеевы годы, оставленная отчизна и обретение новой, совсем непохожей на ту, где отчий дом, детство, родственные души и совсем не пестрая жизнь. Теперь все там – в прошлом. А тут степь. Дикая, кочевая, где в стеблях оржанных трав затаились песчаные мумии, выдолбленные руками неведомых каменотесов. А [[рудник]] слякотен, хмур, непристойно запакощен мусором и непролазной хлябью. В темные подзаборные щели бегают гадить псы и кошачье отродье. Ночь. Шахта дышит тяжело и трудно как огромный вол, уработанный на обмолоте хлеба. В подземелье мрак и душная липка тишина. Все это теперь его – Алексеево: штреки, вагоны, волокуши и батоги, тормозные штыри и подслеповатая [[лампа]], и этот одушевленный конь, которому в часы краткого роздыху напевает он какие-то старые деревенские песни. Он – еще вчерашний.

Хотя не так уж вчерашний. Лазал коногон Стаханов в угольный забой. Поглядел, как [[забойщик|отбойщик]] машет [[обушок|обушком]] и ставит крепи. Захотелось самому. Вот такие – наипервейшие тут люди. Им всегда почет, похвала и немалая копейка. А то увидел, как тарахтит в руках рубаки [[отбойный молоток|отбойный молот]]. Новье! Таких, говорят, на шахте уже более полусотни. Вот бы!...  

Сказал Евдохе: «Уйду в забойную [[лава|лаву]]. Шабаш! Напрыгался на подземном транспорте. Будя»! Ей – что ж…. Делай, как знаешь – говорит. Время тяжелое. Год тридцать третий. Ржаные высевки, драгоценный сахарин. Как бы жилось, если б не ее кулинарные фортели? Ни с чего может такого задать – поешь, обалдеешь. Мастерица! Хорошая бабенка. Из цыган, но оседлых. Надрывал меха своей гармошечки под ее окном, прилетевшей с Выборгской стороны на Донбасс модной песнею:<br />
''Крутится, вертится шар голубой,''<br />
''Крутится, вертится по мостовой''<br />
''Крутится, вертится хочет упасть,''<br />
''Кавалер барышню хочет украсть.''<br />''
Взял ее нахрапом, перепуганную насмерть его чувственным хамством. А может любовью. Хватанул с неба звезду и… убег. Положил около сердца. В лавах, на тяжких угольных [[пласт]]ах тиранил себя приступами забойного азарта до мозолей кровавых, до судорожной ломоты и отходил уже под тугой и горячей банной струей, когда смывал с тела и лица слоеный угольный грим.

- Алексей Григорьевич! Алексей Григорьевич! Ты только послушай меня сюда! Помню я тоже чуток довоенное время, а больше всего жуть «погиблых гудков». Как взревет такой, окаянный – знай, - стряслось что-то страшное. Гудок плывет над городом или рудником угрюмо так и зловеще. Смертельно. Останавливаются идущие. Чутким ухом ловят: - Это на «Каменке», или на «Бежановской», или еще где-нибудь. У всякой шахты своя трубная голосина. И тогда толпы женщин, детей и людей причастных к шахте бегут. На тревожный зов бегут. А у [[ствол]]а – тьмища народу. Покинув рабочие места, прибежали с откатки, с выборки и погрузки. Тут и конторские, и милиция, [[горноспасатель|машины спасательные]], «пожарные», легковушки и обязательный НКВДешный «воронок», и голос в рупор стальной и строгий: «Граждане! Товарищи! Именем Советской власти мы постановляем не создавать паники, соблюдать порядок и спокойствие»!<br />
Рупор все говорит, говорит, а женщины лезут напролом и уже слышится чей-нибудь умоляющий голос: <br />
- Федю, Федю Зарайского не видели?!... <br />
- А Ивана Семеновича с четвертого?…  А Григория Мерцалова?… <br />
И вот уже несут на носилках, но не узнать, кого это несут. Тела и лица их завернуты простыней… И в ту же минуту над всем этим снова зависает тяжелое рыдание гудка. Шесть раз. Такой порядок… 

…Спросила однажды Дуся: «А как там? Страшно»? А ты ответил ей на это только одним словом: <br />«Привычка». Зачем ей знать?<br />
- Может уйдешь? – не унималась она.<br />
- Ольга Лаврова говорит, что очень опасно. Насыпщица с «Никанора».<br />
- Дура она… Да, что это с тобой? <br />
Полезла Евдокия в сундучок. Вытащила книжечку. Вот! Стала читать. Медленно, как могла.<br />
«Отец и сын работали в шахте. Маленький рыжий Мотька помогал отцу. Отец и сын лежали на спинах и [[обушок|обушками]] долбили уголь. Над их головами висел тусклый [[коногонка|фонарь]]. И вдруг по шахте прошел страшный гул, потрясший земные недра. Рыжий Мотька прижался к отцу. Земля дрожала. Отец поспешно полез к выходу. Глыба земли, оторвавшись сверху, упала на отца, похоронив его под собою. Маленький Мотька бросился ему на помощь. Земля все сыпалась и падала сверху. Мальчик откапывал отца своими слабенькими руками. Он плакал, кричал и задыхался. Ногти сорвались с его пальцев»…<br /> 
- Не надо! Перестань, - закричал тогда ты на жену. – Где ты это взяла?! дай-ка сюда! Ну, верно! Дооктябрьская ересь! – Но такое случается при любом режиме, - строго сказала жена-цыганка.<br />
- При любом режиме…

Ходил по Ирминке спозаранку клубный активист Моршин. Под мышкой пук бумаги. В котелке – клейстер и щетинистое мазило. Подойдет к столбу, квацанет жидко и наклеет. Еще пригладит ладошкой.

<div style="border:none; padding: 10px; border: 1px solid #000; text-align:center; margin:0px 0px 0px 0px;">
<p style="text-align:center"><big>'''Товарищи рабочие!'''</big></p>
<p style="text-align:center">Приходите на общее шахтное собрание. Речь о текущем моменте рудника вцелом. Приглашаются домохозяйки, жильцы, посторонние граждане, женотдел, служащие медсантруда, школ и коопторга. В итоге – фильма.</p>
<p style="text-align:right">'''Шахтпартком'''.</p>
</div>

- Мне памятно это собрание – сказал бронзовый человек. Там я впервые увидел Петрова. Но сначала говорил Зозуля Яков. Что-то про отставание по добыче, об авариях на компрессорах и водоотливе.
- Ты лучше скажи, когда дашь в дома электричество! Что не будет, да?! <br />
Помню, как бестолковое бабье попёрло ребятню к директорскому столу, что-то кричали, несли всякий вздор, показывали струпья на головах у детишек. С мест выкрикивали непонятно что. И уже совсем под занавес пришел незнакомый человек и присел в уголке. Слушал молча. Что-то писал в бумаги. Когда начшахты закончил он встал и сказал негромко: «Зовут меня Петров. Направлен на шахту партией большевиков ставить жизнь трудового горнячества на платформу социализма».

Получил из деревни весточку от сестер. <br /> 
{{Oldrus|«Здравствуй братец родименький, Алеша! Во-первых строках нашего письма сообчаем, что все мы живы и здоровы, чего и тебе желаем от нашего вежливого к тебе поклону. Спасибо, братец родименький за помощь. Деньгу твою передал на Михайлов день Хлопцев Артемий Дмитриев сын тех, что погорельцы из-под Ельцу на Плотах. Спасибо тебе, братец, с тем же поклонствием, а то бы совсем нам худое житье. Тут недород и недоедают все и бегут отсель куда ни глядя. На Москву, в Ефремов, в Тулу, а кто и в Борисо-Глебск. Там, брешут, сытнее. Убегли бы все, да не пущают. Коллективизация. Не дают кумент. Вот и все. Доброго тебе здоровья на многая лета. Поклон супруге и деткам. Твои единокровные Ольга, Полина».<ref>Скопировано с оригинала (прим. автора)</ref>}}

Был день воскресный, день скучный, оттепельный с побежалостью ручьев и грохотом воронья учуявшего скорую весну. Впивались те ручьи в сугробные толщи и змеисто неслись к низинам. Стоял Алексей. Так просто стоял. Слушал мир. И шел человек новый, - своим путем. Поравнявшись, сказал:<br />  
- Ты!<br /> 
- Ну, я! – ответил Стаханов, и улыбнулся тот человек, и отчего-то засмеялся Стаханов, как умел смеяться только он. Одними зубами, - Узнал тебя по вчерашней общешахтной сходке. Со мной пойдешь?<br /> 
- Куда, зачем?<br /> 
- Поглядеть, как живут. Потолкуем.<br /> 
- Слышь, Петров, а что знаешь ты, чего не знают остальные? Проповедник ты, что ли? Не сектантский ли обычай шастать по углам…<br />  
- Если хочешь, то – проповедник! Знаешь, если по-честному, то «Завет ветхий» и Марксовский «Капитал» - самые нескушные на свете книги. Сказал и засмеялся заумно.

…Развороши память, Алексей Григорьевич. Вспомни как тогда шли вы с Петровым нагибаясь черными садами, постукивая в дверные скобы жилищ угольщиков, и был для Алексея в том тупой и недоумевающий процесс, похожий на глупость свершаемую по воле поводыря. …Вышла шахтерская дочка, изувеченная и скрюченная болезнью уродка, перепугалась и сникла, должно быть устыдясь своего страхолюдия.<br /> 
- Зайти можно? Родитель дома?<br /> 
- Дома, дома, – донесся из жилой норы бас, а вслед за этим показался и сам хозяин, лохматый верзила, и потом уже жена с кисло-сладким лицом. Ни с того, ни с сего заявила: «Я Ульяна Васильевна».<br /> 
- Беги, - коротко приказал ей муж.<br /> 
- А соседи кто?<br /> 
- Как кто? …Егор Фаддеев. Черныш Филька, Енгуразов Абдул – все [[крепильщик|крепиля]], коногоны, - еще бутчик Селютин Иван, еще [[лесогон]] Гупкало – все мы тут рядом.<br /> 
- Позвать можно?<br /> 
- Чего ж, коли надоть…<br /> 
- Ну, зови, - сказал Петров.<br /> 
Хозяйка явилась скоро. Притащила чего-то разливанного в большом стекле. Пошепталась с хозяином и снова спорхнула.

…Пришли, слегка смущаясь. Уселись кое-как в теснотищи несказанной. Зачем позваны, по какому случаю – им необъяснимо. Порезали хлебца.<br />  
- Ну, что, братва, по махонькой, что ль?<br /> 
- Стаканчик есть?<br /> 
- А как же! Стаканчик для шахтера святая посудина! Будет сейчас и цыбулька и пилюсточка найдется.<br />  
- А что сие?<br /> 
- Не ел, что ли. Это сквашенный в кадушке капустный листок с яблоком и морквой…. А вот яблочко, погляди-ка! - Вытащили. Разглядывали несуразное, большое и твердое, как кулак драчуна. Наполнили. – За шахту-кормилицу, аллилуйя! - Смаху дернули быстро, взаглот и разом…<br /> 
Крякнули. Потерли руки, не закусывая набулькали еще. После третей стали шамать, но вяло. Глаза увлажнились, огляделись, загудели вначале робко, но опосля бойче.

Кто был посмелей, спросил:<br />  
- На партработу, значит, прислан? Это хорошо! Потому у меня к тебе вопрос. Скажи, от свержения Романова, сколь годов прошло? Правильно, уже семнадцать. И что же мне дала новая власть? А ничего. Как жил я на Собачевке, так и живу. И батьку свово отсель вынес, и меня с эктой дыры вынесут. В шахте, как было, так и есть. Далее: как стояла кругом умственная тьма, так она и по сей день. Ликбезы ваши – это хреновая пуговка от большой грамоты. Кругом грязь, пьянь, матерщина и нищета. Что будете делать, если, скажем, еще с десяток лет вот так… Как ты, партия, такое пояснишь?<br /> 
- Я-то поясню, поймешь ли? Ты Пушкина читал, дядя?<br /> 
- Во дает! Я ему про Фому, а он про Ерему. При какой жопе тут Пушкин?<br /> 
- Нет, ты послушай, браток! Есть где-то у него слова такие… Дословно не скажу, но смысл таков: «Всякая держава богатеет, когда свой продукт имеет». Вдумайся, голова, - бедны сейчас мы очень, чтоб жить на широкий сапог! Культура, ведь, она тоже от изобилия и достатка. А потому, вся штука в том, чтоб богатеть, упираться надо. Работать то есть. Денно, нощно, крепко, умно и с охотою. К тому партия и зовет.

- Вспомни Алексей Григорьевич, как бывало, сгонишь ты угольную «полоску» в своем уступе, выедешь из шахты и слоняешься по комбинату. Домой не спешишь, потому что лампу вне положенного времени сдавать нельзя. Табельщица запишет «[[ранний выезд]]». Тихонько подымешься на второй этаж, откроешь «партийную» дверь, а там – Костя. Все что-то пишет, или читает. Если кто есть, замахает руками – уйди, мол, некогда. А когда один, улыбается товарищески – заходи, Леша! На столе у него кипа газет, а в них – новостей прорва. Со всего света. Но бывает не в духе Петров Костя. Ты помнишь, Стаханов, как, однажды набросившись на тебя, даже закричал: «Ну скажи, ну посоветуй, что мне уже с ними делать?! Ты же знаешь, они же все из твоей братии. Ты ж к ним ближе! Они, они… Это ж прямо саботаж, или сговор»!<br />  
- О ком ты, что случилось?<br /> 
- О прогульщиках. Сейчас принесли сводку. За месяц по шахте совершенно восемьсот шестьдесят прогулов. Помножь на восемь. Получается около семи тысяч потерянных нормированных часов. Гнать их нельзя. Есть тихая директива. Но что-то делать же надо! План по добыче за май обрушен. Да если бы только они. Все одно к одному. Аварии, простои… Лёшь, понимаешь, невесело мне…

- Алексей Григорьевич, я вижу ты хочешь говорить о Петрове много и прочувственно?<br />  
– Да я хочу говорить о Петрове прочувственно и много, как говорят о товарище по жизни. Вначале я думал – он слаб. Своею улыбчивостью и простотой. Но как-то раз из его дверей услышал: «Ты позоришь звание партийца, - строго выговаривал Петров. Вчера сюда приходила жена рабочего Ганифулина, и рассказала, как ты унизил их семью, посмеявшись над национальной особенностью. Это позор! Ты забываешь, партиец Малкин, в какой стране живешь! За такие номера чистят из партии! Вот тебе книжка. Это «Вопросы национальной политики СССР». Прочти от корки до корки. Я проверю. Иди»! Впервые в голосе Петрова я уловил сталь.

В июле тридцать пятого сказал мне Петров кратко: «Зайди». Сказано было необычно. По-моему, даже торжественно. Прозвучало как приглашение на небеса. Прихожу.<br />  
- Слышал я, - говорит парторг, - что бегаешь ты, Алексей, на курсы изучать [[отбойный молоток|отбойный]].<br /> 
- Уже отбегал, Костя, месяца полтора тому. Рубаю во-всю. Хорошая придумка – этот молоток!<br /> 
- Это здорово, - сказал Костя. Покопался в столе, достал смятую газету. – Почитаешь дома, только очень внимательно. Очень!<br />  
Развернул. Оказалось «Правда» за [[1932 год]]. Немало удивился. Прочел статью горловского забойщика [[Никита Изотов|Изотова Никиты]]. Герой! Здорово [[обушок|обушком]] машет. Пятьдесят тонн за смену. Научает этому других, как нужно, только с наименьшей усталостью сил. Почитал еще. Что-то вздремнулось. Видятся мне шахтные горизонты, сквозь толщу породы вижу чернеющие пласты. Брать их надо, брать! Жаждут их паровозы и фабрики, мартены и корабли – нечем им больше кормиться. Республике позарез нужен этот черный промышленный хлеб. Прокинулся. В голове Бог знает что: бедные деревни, голодающие толпы, захолустные землянки шахтеров, скверно одетые люди и все это – моя страна. Нет, нет! Будет она светла и богата, если есть такие, как Изотов и Костя Петров.

Через пару дней притащил газетку назад, а главный партиец шахтный говорит:<br /> 
- Все понял? Что ты понял?<br /> 
- Стране [[уголь]] нужен и чтоб много, по самую завязку.<br /> 
- Значит, до всего не дошел.<br /> 
- А, что?...<br /> 
- Перекрыть Изотова требуется, да так, чтоб не с двух, а трехзначной цифирью, чтоб по всем каулкам державы про это гром был, а может даже и за морями. Но и этого мало. Надо, пример другим дать, чтоб всякому захотелось не последним в труде быть. Движение нужно. Большое и сильное движение по всей стране. Постой, Алеша, не все еще. Изотов рубил как? Обушком и в одиночку. А надо что? Чтоб один рубит, а за ним [[крепильщик|крепиля]] идут… Представляешь, как добыча пойдет?!<br /> 
Сказал это Петров и пристально в глаза поглядел, со значением. Так глядят, когда чего-то еще не договаривают. Очень главного… 

[[Евгений Коновалов. Гори-гори, его звезда. Часть 2]]

== Примечания == 
{{примечания}}

== См. также ==
'''Евгений Коновалов. Байки, сказы и бывальщины старого Донбасса'''
* [[Евгений Коновалов. Караульщик огневого камня|Караульщик огневого камня]]
* [[Евгений Коновалов. Дырявый кафтан|Дырявый кафтан]]
* [[Евгений Коновалов. Атаман|Атаман]]
* [[Евгений Коновалов. Шахтерская дочка|Шахтерская дочка]]
* [[Евгений Коновалов. Шубин|Шубин]]
* [[Евгений Коновалов. Мария - глубокая|Мария — глубокая‎]]
* [[Евгений Коновалов. Деньги от Шубина|Деньги От Шубина]]
* [[Евгений Коновалов. Чудный Иван|Чудный Иван]]
* [[Евгений Коновалов. Мышка-полевка и Аришка-аршинка|Мышка-полевка и Аришка-аршинка]]
* [[Евгений Коновалов. Два коногона|Два коногона]]
* [[Евгений Коновалов. Сказ Сорвиленской горы|Сказ Сорвиленской горы]]
* [[Евгений Коновалов. Шахтарчук|Шахтарчук]]
* [[Евгений Коновалов. Каменная баба|Каменная баба]]
* [[Евгений Коновалов. Про жадного шахтовладельца и золотистую крысу|Про жадного шахтовладельца и золотистую крысу]]
* [[Евгений Коновалов. Бархатная злодейка, гремучий дедушка и веселящий понюшок|Бархатная злодейка, гремучий дедушка и веселящий понюшок]]
* [[Евгений Коновалов. Притча об угле|Притча об угле]]
* [[Евгений Коновалов. Чертов палец|Чертов палец]]
* [[Евгений Коновалов. Синий заяц|Синий заяц]]
* [[Евгений Коновалов. Как Митяй землепроходцем стал|Как Митяй землепроходцем стал‎]]
* [[Евгений Коновалов. Милое сердце|Милое сердце]]

'''Евгений Коновалов. Старые шахтерские профессии'''
* [[Евгений Коновалов. Донбасские коногоны|Донбасские коногоны]]

* [[Евгений Коновалов. Там на шахтах угольных|Там на шахтах угольных]]
{{искусство|пишет о шахтерах|Евгений Коновалов}}
{{Сc-by-nc-nd-3.0-1|Автор=Евгений Коновалов}} 
[[Категория:Евгений Коновалов]]