Владимир Сандовский. Сказ о Шубине
Старики забыли, а молодые и подавно не помнят. Жил когда-то на Донецкой земле Игнат Шубин. О таких говорили: железной кости шахтёр. Свела его судьба с весёлой, вишнеглазой девушкой Христиной. Свела, да не соединила. Через ту девушку стал Шубин подручным у самого Хозяина Горного. Про то и сказ. А начало сказа в давние времена уходит.
Верстах в тридцати от станицы Нижне-Кундрюческой, что в устье реки Кундрючья, впадающей в Северский Донец, деревушка в степи была, Грушевка. Название плодовое, садом пахнет. Неподалёку от неё каменный уголь стали копать. Хороший уголь, антрацит. Возьмёшь в руку — будто масляный, и блестит-сияет, как чёрные глаза казачки. Жарко горит тот уголь, железо, и то плавится. Так и просится на язык: «Горючий камень, гори! — счастье мани!» Только где ж оно, счастье то?
Степь за Грушевкой словно норами покрылась. Кругом колодцы в земле, копи угольные. Спустят тебя в бадье и рубай, пока светло. Стемнеет — руки сами опустятся.
Верхние-то пласты выбрали, а под ними ещё больше угля оказалось. Как стали шахты открываться, на них народ и повалил. Разный народ. Беглые, каторжные, одинокие, беднота крестьянская и прочий люд. Была бы работа и заработок.
Ох!… «Уголь рубаем, а счастья не знаем». Кто он, бедолага-углекоп, сказавший такое? Видно, крепко сказал: разнеслась весть о незнаемом счастье горняцком по всем рудникам угольным. После-то и распевку сложили:
Возле Грушевки-деревни
Нашли уголь антрацит.
Над землёю солнце светит
В шахте дождик моросит.
Хозяевами угольных шахт всё больше немцы были да бельгийцы, иногда французы. Рудничное дело они знали получше наших. Несколькими шахтами немец Струмфэ управлял. Самой большой и глубокой шахте он имя своей старшей дочери дал, Марта. Не любила дочь его наши края. Отца всё уговаривала продать рудники и уехать в свои земли. Сама высокая была, худющая. Может за это, может за другое, шахту Марта горняки прозвали Худая.
На той шахте у немца Струмфэ правой рукой подрядчик был по прозвищу Солома. А рука, как известно, руку моет. Немало прибыли хозяину дал своим усердием Солома. Там лес для крепей похуже да подешевле купит, а потом ещё и придержит, — мол, и так кровля выдержит. Там рабочую одежонку углекопам не даст, — и без неё не пропадут, угля нарубают. Опять же и себя Солома не обижал. Как выплата горнякам за труд их каторжный — он с каждого штраф сдерёт: то за провинность какую, то за огрех в работе. От той зарплаты, и без того не великой, порой одна треть и останется. Штрафы Соломе в карман оседали. Через то оседание стал он присматриваться: какой бы и себе шахтой обзавестись. Так уж видно мир устроен. Деньги в одну сторону текут, совесть — в другую.
Шахта Худая хороший уголь давала, в иной день тысяч до десяти пудов, но работать в ней — не приведи Господи! То выбухнет шахтный газ, то вода невесть откуда льёт, то завал. Много старых и опытных горняков там сгинуло. А молодые — что? Обушком уголь рубать да лопатой его отгребать приноровятся, а где ум приложить да расчёт — опыт нужен. Струмфэ распорядился, чтобы Солома с других-то шахт на Худую бывалых горняков переводил. На их опыте Худая и держалась. Так вот и попал на ту шахту зарубщик Игнат Шубин.
Сам Игнат одинокий был, из беглых крестьян. Когда-то, по молодости, сжёг имение своего помещика за тиранство, да и дал дёру в Донецкие степи. На угольных рудниках и осел. Надо сказать, Игната Бог силой не обидел. Бывало, железный крюк для стопорного своими руками выгнет. А зубок для Игнатова обушка в точности по его заказу в кузне был выкован. Тем обушком самые крепкие из горняков раза три тюкнуть и могли. А он всю смену, с утра и до вечера им махал, как пёрышком. В горняцком посёлке Игнат Шубин жил тихо, неприметно. Была у него избёнка, — своими руками сколотил. В той избёнке — печь да стол с лавкой. Горняки — народ разгульный, с Богом на ты. После получки в шахтном посёлке всегда пьянки, драки. Случалось до смертоубийства доходило. Игнат никогда в это не ввязывался. Его по началу склоняли в кабак заглянуть или чужакам бока намять. Он быстро всех отшил. Что у других, а у него одно на уме: скопить на кусок земли, да на пару добрых лошадей.
Как определили Игната Шубина на шахту Худую, он старшему в артели сразу и высказал, какой соблюдать порядок в работе надобно. Те, что с гонором, хотели было его осадить, — чего, мол, старшишься? Он тряхнул каждого, они и притихли. После сами признали: прав Игнат. В шахте без порядка и аккуратности никак нельзя. Голова-то одна, другую не приставят. А хочешь при целой голове остаться, так уж старайся с умом не расстаться.
Как-то по весне, ранним утром все артельщики, где Игнат работал, на шахтном дворе собрались, чтобы Солома задание им определил. Тут девка прибежала, лет шестнадцати, Христина. Отца её, горняка, недели две как схоронили — сильно куском породы помяло. Пристала Христина к Соломе: прими да прими на работу, — дай, какую ни есть, жить нечем. После смерти отца мать слегла, не встаёт. А в семье, кроме Христины, ещё двое ребятишек. Хоть по миру с сумой. Подрядчик упирается. Нет, говорит, для тебя работы. Игнат вступился за неё. На шахте-то молодых девок на подсобных работах полно. Многие, как Христина, в нужде оказались, на себе семью держали. А подрядчик и скажи: вот бери её себе в подручные и плати из своего пая. Игнат Шубин не из тех, кто скажет, да спину покажет. Возьму, говорит, в подручные. И взял.
С того дня Христина в забое стала работать. Игнат обушком рубит, только куски летят да пыль угольная. Христина обмотает колени и руки холстиной, и отбрасывает нарубанный уголь, а потом санки грузит. А там уж саночный впрягается и по лаве к вагонеткам ползёт. Под землёй день долгий. Ни солнца, ни свежего воздуха. Оглянется Игнат, — как там Христина, не свалилась ещё? — а она не отстаёт, работу исправно делает, поёт себе. За лампами следит, чтоб не погасли, помогает и крепь поставить, и саночному запрячься. Тот иной раз в сердцах плюнет чёрной слюной.
— Пропади он пропадом этот уголь! Христина, передохнём маленько. Я и без санок ползти не могу.
А она ему:
— Ты, миленький, не ломайся, не бодайся, а в землю упирайся — санки сами и пойдут. К лету новы-сапоги и вышиту-рубашку купишь, а невесте ленты алые.
Тяжело работа идёт, а услышат горняки в забое смех её девичий, да слово весёлое, так и ничего — ладится.
Как-то к концу смены посмотрел Игнат на Христину. Лицо у девушки чернее чёрного, белые зубы сверкают, в глазах-вишнях свет лампы колышется. Игнат и скажи:
— Ты, Христинка, на чертёнка похожа.
— Сам-то на кого? Только рога приставить, да горячи угли вставить.
Засмеялась Христина, подползла на коленках к Игнату поближе, обтёрла рукой его лицо. Он глядит на неё, а сказать ничего не может.
Вот оно как вышло. Не на праздничных гуляньях, не в хороводе у реки, и не при свете дня, а разглядел таки Игнат в чумазой девушке Христине любаву свою. Без неё не жить. Сердцем прикипел.
Дня через два ли, три поспешил Игнат в шахту пораньше, пока народ не спустился, посмотреть, не прибывает ли вода. Идёт по штольне, пригибается.
Слышит: шаги, не шаги, навстречу кто-то, клюкой постукивает. Лампу поднял, присмотрелся. Человек будто. Ростом невысок, крепкий, как из камня вытесан. Одежда богатая, сапоги тоже, а из чего — кто его разберёт. Голова не покрыта, волосы серебром отливают, золотым обручем через лоб перехвачены. Лицом стар, но не старец. Глаза — словно угли теплятся, — ворохни и вспыхнут.
Слыхал Игнат от горняков, до седин доживших, что нет-нет да и объявится Хозяин Горный. От встречи с ним добра не жди. Игнат не робкого десятка. Не раз в одиночку спускался в шахту и в забое один управлялся. А тут будто холодом проняло.
— Здравствуй, Игнат, — говорит Горный, словно старому знакомому. И усмехается.
Игнату встреча не в охоту и знакомство не в радость. Но разговор между ними пошёл.
— Здравствуй, Хозяин Горный, — отвечает Игнат.
— Никак признал?
— Так и ты не обознался.
— Значит, сладится у нас.
У Игната сердце ёкнуло.
— Чего сладится?
— А после узнаешь, не торопи. Всему есть время. Ты, вижу, выработки хотел осмотреть?
— Хотел, если дозволишь.
— Отчего не дозволить? Вместе и поглядим, как вы тут хозяйничаете в царстве моём подземном. Ну что, Игнат Шубин, — пойдём? Али боязно, откажешь?
От такого приглашения у Игната на душе муторно. А куда ж деваться? Бойся, не бойся, а что поднесёт судьба, тем и умойся.
— Благодарствую за честь, Хозяин Горный, — говорит Игнат. — Пройтись можно, раз всему есть время.
— И то, — согласился Горный. — Время, что судьба, никого не обойдёт, не обделит. Ладно уж, идём. Меня тоже дела ждут.
Пошли они. Горный впереди, за ним Игнат идёт, лампой подсвечивает. Только лампа как бы и ни к чему. Кромешной тьмы нет, видно всё, светло.
Идут по продольной, а кровля потрескивает. Горный клюкой ткнул в верхняк, он и переломился.
— Никудышний лес ставите, — говорит Горный.
Игнат думает: «Ох, Солома! Тебя на место крепи…» — а Горному отвечает:
— Да, обновить надо.
— Обновите, коль успеете.
Да где ж успеть. Чувствует Игнат, плохо дело. Пройдут горняки к пластам, а выйдут ли. Поспешить бы надо, упредить.
Горный смотрит на Игната, глазами жжёт, усмехается:
— Глазастый ты, Игнат, понятливый. Мне такой и нужен.
— Зачем это?
— В подручные. Хозяйство у меня большое, за всем не углядишь. Опять же, богатствами подземными во всякое время распорядиться надо. Кому в руки отдать, а кому и по рукам дать. Вот ты мне и пособишь.
— Благодарствую за честь, Хозяин Горный. Только служба не по мне. Из простых я, из мужиков. Распоряжаться богатствами непривычен.
— Вот и хорошо. Мне подручные нужны, не распорядители.
Игнат мнётся.
— Не знаю я. К земле привязан, среди людей пожить хочется.
— И это не беда. В моём подземном царстве никто тебя от земли не отлучит, и с людьми не раз встретишься. Всех переживёшь, пока свет не перевернётся.
«Вот попал, — думает Игнат. — Теперь уж не отпустит, подневольным сделает».
— Попал, да не пропал, — говорит Горный, словно к мыслям Игната ухо приложил. — А подневольные мне ни к чему. Как надумаешь, сам придёшь, по своей охоте.
— Извиняй, Хозяин Горный, но сам я думать об этом не стану.
— И не надо. Об этом, Игнат, не беспокойся. Придёт время, придут и думы — разрешения не спросят. Ну, бывай. Пора мне. Не забывай разговор наш.
— Уж не забуду.
— Вот и ладно.
На том и разошлись.
После такого разговора Игнату бежать бы из посёлка, покуда ноги несут. Он Христину вспомнил, глаза её. Тут шахтный гудок. Игнат бегом к Соломе. Нельзя, мол, народ в шахту пускать, завалит. Крепи менять надо. Солома на него в крик — чего указываешь! Игнат скорей к хозяину, Струмфэ. И там толку мало — пошёл вон! А тем временем Солома приказал всем в шахту спуститься. Пригрозил прогнать с работы за ослушание, да штрафами за разговоры. Никто не ослушался и говорить много не стал.
Дальше-то история совсем не весёлая. Весь народ, сколько ни есть, только и успели, что спуститься, и Христина с ними. Всем одна судьба.
Игнат как узнал, что всю смену завалило, и Христину, в тот час седым сделался. Старик и всё. Потом кинулся Солому искать, а тот схоронился где-то. Игнат в контору, к немцу. Схватил его за горло, только шея хрустнула. Немца прикончил и обезумел совсем. Опять на шахту побежал, никто его остановить не осмелился. Куда потом Игнат делся, — как исчез. Разное говорили: одни — в шахтный ствол прыгнул; другие — будто завал разгребать стал, его и завалило породой; а ещё — взорвал себя Игнат в старых выработках, где шахтный газ скопился.
После всей этой истории на грушевских шахтах и объявился Шубин — подручный Горного. Стал он подземным управителем на Донецких шахтах. Все старые выработки обойдёт, оглядит, ни одной не пропустит. Что не так — жди беды. Затопит, завалит, а то и всю шахту взорвёт. Осерчать ему всё одно, что пороху вспыхнуть. Иной раз над кем и пошутить вздумает. После тех шуток горняки как ошпаренные из шахты бежали. Случалось, проучит, кого следует. Много про него сказывали и хорошего, и плохого. Многое забылось. Сколько уж лет прошло. Оттого и переиначивают сказ о нём то так, то эдак. Ну, на то он и сказ.
Ноябрь 1999 г.
