Вениамин Мальцев. Антонович
Помощник начальника участка ВТБ — вентиляции и техники безопасности Ковтун
любое задание умудрялся выполнить всегда по-своему и зачастую совершенно не
так, как приказывал начальник ВТБ Фурашов. Фурашов работал на вентиляции уже
полтора десятка лет, привык, что его указания были законом для любого и каждого
— от рабочего до начальника добычного или подготовительного участка, так как
пользовался поддержкой и главного инженера, и директора шахты, и поэтому действия
Ковтуна, работавшего у него на участке всего около года, расценивал как посягательство
на подрыв авторитета. Не стесняясь в выражениях, Фурашов распекал своего подчиненного
так, как это очень хорошо умеют делать на шахтах (да и не только на шахтах),
и наедине, и в присутствии посторонних, не раз грозился уволить эту твердокаменную
натуру, так как в ежедневной работе, которой невпроворот, помощник не помогал,
а только мешал.
Накричав на помощника, Фурашов долго не мог успокоиться, иногда даже строчил
проект приказа, но, поостыв, рвал грозную бумагу и начинал в очередной раз объяснять
— почему надо было сделать именно так, а не иначе. Ковтун, считая, что с ним
всегда поступают несправедливо, слушал нравоучения плохо, нетерпеливо кивал
большой изрядно полысевшей головой в знак того, что он «понял» и «учтёт», но
наступал новый день, и он опять всё делал по-своему.
— Ну почему ты такой упрямый? — спрашивал Фурашов, пытаясь разобраться с помощником
иногда и по-хорошему.— Почему ты постоянно занимаешься отсебятиной?
— А что, разве нельзя было делать так, как сделал я? — У Ковтуна был полный
рот металлических зубов, и он немного шепелявил, а на своего начальника глядел
взъерошено и настороженно, будто всегда был готов дать отпор.
— Можно и так,— скрепя сердце, соглашался Фурашов,— но пойми ты, наконец: ты
сделал гораздо хуже, а главное — дольше.
— А я считаю, что сделал лучше.— Ковтун глядел на начальника, не мигая, твердо
веря в то, что сделал все правильно.— Мы же сэкономили государственные средства!
— Сэкономили рубль, а потеряли десять. Какая же это экономия?
— Ничего мы не потеряли! — Ковтун ёрзал на стуле, всем своим видом показывая,
что эти нравоучения для него — хуже зубной боли.— Вы сказали, чтобы я для вентиляционной
перемычки взял новые шлакоблоки с поверхности. Так? А мы нашли в шахте негодную
старую перемычку, разобрали её и использовали шлакоблоки, которые всё равно
там бы погибли. Так разве моё решение хуже вашего?
— Зато провозились вместо одной рабочей смены целых две!
— Ну и что? На двоих рабочих мы истратили по зарплате около двадцати рублей,
а стоимость шлакоблоков составляет рублей шестьдесят...
Фурашов подумал о том, что в словах помощника есть резон, но и согласиться с
ним он не мог, так как это поощрило бы Ковтуна на дальнейшую ревизию его указаний.
К тому же в одной из добычных лав люди целую лишнюю смену жаловались на нехватку
воздуха, и начальник ВТБ даже получил нагоняй от начальства.
— Однако и трудно же с тобой разговаривать!..— Точку в разговоре Фурашов решил
поставить сам.— Ты вот ходишь теперь довольный своими действиями, а мне из-за
твоей нерасторопности чуть выговор не влепили!
— Надо было им доказать.
— Им докажешь...— сказал Фурашов, но тут же спохватился, — не хватало ещё искать
сочувствия у своего подчиненного. — Вот что: кончай умничать! Начальство не дурнее
тебя, поэтому выполняй то, что требуют. Будешь умничать — пеняй на себя! Вот
увидишь, и глазом не моргну — уволю!
Допёк-таки Фурашов своего помощника! Приехал как-то Ковтун на первый наряд непривычно
тихий, положил па стол порядочно измятую бумажку, тяжело вздохнул:
— Подпиши...
Фурашов прочитал, поглядел на Ковтуна, не смог скрыть радости:
— Ты это серьёзно?!
Ковтун просил расчёт. Было от чего и удивиться, и обрадоваться. Дошла-таки молитва
до Бога!
— Я давно собирался уйти,— отводил Ковтун глаза, и было видно, что говорит он
не совсем искренне. Был он, конечно, крепко обижен, но всё же хотел расстаться
по-хорошему — мало ли что бывает в жизни. Ведь только гора с горой не сходится!
— А тут, понимаешь, место подвернулось. Оклад — не меньше, а работа — не бей
лежачего! К тому же — два выходных, а у нас, на шахте, зачастую и одного не
видишь. Да и работать буду теперь на свежем воздухе…— помощник убеждал, наверное,
больше не начальника, а самого себя.
— Ну что ж,— согласился Фурашов.— Раз решил — с Богом! Не поминай лихом.— Он
подмахнул заявление, но тут же нахмурился, чтобы Ковтун не заметил его истинных
чувств, и даже пожелал быть великодушным: — Если там, на свежем воздухе, не
понравится, можешь вернуться. Только учти, ждать я буду не более трёх дней,
а потом приму на твоё место другого человека.
Два дня Фурашов ликовал, а на третий Ковтун вернулся назад и заявил, что «та»
работа ему не по душе.
— А заявление? — растерянно спросил Фурашов, не ожидавший такого вероломства.
— Заявлению я хода не давал,— спокойно объяснил Ковтун и показал свою измятую
бумажку.
— Так у тебя же два дня прогулов! — схватился за соломинку Фурашов.
— Отработаю,— заверил Ковтун.— Да я уже и так отработал: в прошлое воскресенье
не отдыхал и в позапрошлое.
«Конечно, тебе только эта работа по душе, потому что я — добрый дядя,— с величайшим
неудовольствием думал Фурашов, жалея, что не забрал у Ковтуна заявление и не
оформил ему расчёт в ускоренном темпе сам, а доверился этому неорганизованному
человеку, у которого семь пятниц на неделе.— Опять будет сушить мозги...»
— Знаю, Петрович, ты этим недоволен,— сказал Ковтун, глядя на начальника, не
мигая,— но, как хочешь, а добровольно я не уйду. Выгонишь, тогда другое дело...
Ковтун был старше Фурашова на шесть лет, получал по инвалидности шахтёрскую
пенсию, и уволить его не поднималась рука.
— Ладно, куда уж тебя денешь? — скрепя сердце, сказал Фурашов.— Работай...
Особенно злило Фурашова, что помощник вёл себя по отношению к нему несколько
покровительственно. До травмы он тоже работал начальником ВТБ, нахватался верхов,
и теперь по любому пустяку спорил так настырно, что Фурашову не раз хотелось
взять его за воротник и встряхнуть, чтобы тот не считал себя начальником, если
есть действительный начальник.
Вот и сейчас Ковтун сидел напротив низенького подвижного Фурашова большой, костлявый,
взъерошенный, и даже сквозь его постоянный плотный цыганский загар на лице выступили
красные пятна. На этот раз сослуживцы заспорили о грибах.
— За дурака-то, Петрович, меня зачем принимаешь? — скороговоркой шепелявил Ковтун.—
Что я, по-твоему, в грибах не разбираюсь?
— Да пойми ты, человек — полтора уха, не растут летом синеножки! — злился Фурашов.—
Осенью они растут: в августе, в сентябре, даже в октябре. Иногда их и в ноябре
можно найти, но уже мёрзлые…— Начальник ВТБ говорил с помощником, как с маленьким,
движением руки не давал ему вклинить что-то своё, пока не закончит говорить
сам.— Не спорю, находил я и летом синеножки, но лишь отдельные экземпляры, ну,
один там или два гриба за всё лето. Случайные грибы, понимаешь? А сейчас и не
лето даже, пойми ты, наконец, а весна, май месяц. Какие могут быть в мае синеножки?
— Что хочешь, Петрович, говори, а вчера я принес семь синеножек. Грибы я знаю
не хуже твоего, вот и всё!
Ковтун вытащил платок, шумно прочистил нос, выглядел человеком незаслуженно
обиженным. О грибах они разговорились совершенно случайно, отвлекшись на минуту
от основных дел, и вот заспорили уже всерьёз.
— Ну какие хоть они, твои синеножки? — потерял всякое терпение Фурашов.
— Обыкновенные...
Ковтун пожал плечами, дескать, объяснять какие-такие грибы-синеножки можно только
людям, которые их и в глаза не видели.
— «Обыкновенные»…— передразнил начальник.— Ну, чёрные они или белые, серые или
коричневые, трубчатые или пластинчатые, высокие или низкие, большие или маленькие,
в траве они растут или на чистом месте?..
— Сейчас — везде трава,— перебил Ковтун.— Дожди шпарят, она и прёт.
— Грибы-то какие, я спрашиваю,— трубчатые или пластинчатые?
— Снизу, что ли?
— А откуда еще? Не сверху же! Или твои синеножки растут вверх ногами?.. Ну и
трудно с тобой говорить...
— Пластинчатые они, что я, не понимаю, что ли? – Помощник опять глядел не мигая,
будто боялся подвоха.
— Пластинчатые — правильно,— подтвердил Фурашов, слегка сбавив тон.— А ножка
у него какая?
— Ножка у него — рябенькая, синенькая, почему и зовётся гриб-синеножка,— все
ещё сердито говорил Ковтун и все так же настороженно глядел на начальника.
— Зовется он, положим, не синеножкой, а фиолетовой рядовкой, если по-научному,—
разъяснил Фурашов, несколько озадаченный тем, что описание гриба совпадало.—
Это тут местные грибники назвали их синеножками. А сверху шляпка какая?
— Какая? Обыкновенная...
Фурашов набрал в легкие воздуха, чтобы выругаться, но Ковтун, чутко ловящий
теперь каждое движение начальника, торопливо добавил:
— Ну, белая...
— Белая. Правильно! — выдохнул Фурашов и озадаченно замолчал. Грибов-синеножек
быть не должно, но все их приметы совпадали.
А Ковтун ещё и добавил:
— Гладишь шляпку, так похоже, как женское колено...
Он смущенно хохотнул, искоса поглядел на начальника заблестевшими вдруг глазами,
как тот среагирует на приятное для мужского слуха слово.
— Ну и жук ты, Антонович,— проговорил Фурашов с небольшим опозданием, и глаза
помощника, уже начавшие гаснуть, опять вспыхнули.— Жук, жук!..— повторил начальник,
поглядывая на помощника теперь уже доброжелательно и с интересом. А тот, довольный
такой оценкой, даже рассмеялся, но тут же скромно потупил очи:
— Был когда-то жук, да весь вышел...
— Не прибедняйся,— польстил начальник.— Попалась бы какая — не вырвалась, а?
У начальника появилось хорошее настроение, и Ковтуну хотелось, чтобы такое его
состояние было подольше. Ссор он но любил, а если и делал что-то не так, то
не от злого умысла, а хотелось как лучше, чтобы похвалили.
— А ещё похоже, будто гладишь шляпку белого гриба,— добавил Ковтун, переходя
из мира поэзии на прозу.
— Похоже...— поддакнул Фурашов задумчиво и добавил: — А срезаешь гриб, так ножка
хрустит немножко по так, как если срезаешь гриб-скрипицу, и не так, как срезаешь
масленик, и не так, как сыроежку режешь, а совсем какие-то особенные и звук,
и ощущения.
— Да! — подхватил помощник.— Чуть похоже, когда срезаешь белый гриб или даже
не ножку его режешь, а помягче, будто перерезаешь напополам его молодую шляпку...
— Похоже...— подтвердил Фурашов.— А ещё синеножки, Антонович, никогда не бывают
червивыми. Правильно?
— Червивых, Петрович, я тоже что-то не встречал. Заплесневелые снизу бывают,
когда сырости много, а червивых не видел. Может, потому, что они и в самом деле
поздно осенью появляются и разная мошка (помощник сказал это слово с ударением
на «а») уже не откла-дывает на них яички?
— Хм... Ты даже о яичках знаешь,— хмыкнул начальник, поглядывая на Ковтуна всё
с большим любопытством.— А ты же говорил, что вчера нашел? Что твоя мошка (начальник
сказал слово так же, как и помощник) вчера не летала?
— Нашёл, ей-Богу, Петрович, нашёл,— не стал реагировать на поддёвку начальника
Ковтун.— Правда, мало нашел, всего семь штук: в одном месте — два, в другом
— три гриба, и ещё по одному в двух местах. Разве это находка? Вот осенью, Петрович,
если уж найдешь один гриб, то возле него сразу насобираешь полкорзины, а то
и целую корзину нагрузишь. Веришь, я раз на одном месте нашел сто пятьдесят
три штуки!
— Находил и я,— согласился Фурашов.— Стоят они, красавцы, один возле другого
по кругу, а круг иногда тянется на сорок-пятьдесят метров, а то и больше. Лет
по двести — триста такой грибнице.
— Да, лет двести — триста,— подтвердил Ковтун. Глаза у него снова блестели азартно,
как и тогда, когда он упоминал прохладные женские колени.— Вот где силища. Петрович!
И что интересно: годами ходишь на одно п то же место, а оно не иссякает, только
кольцо, или круг, как вы говорите, всё расширяется и расширяется. А в других
местах, вроде и не хуже, а грибы не растут. Знаешь, почему?
— От деревьев зависит, от их корней,— сказал Фурашов.
— Правильно, Петрович! Я вот, к примеру, когда иду в лес за подвишенниками,
или можно их еще назвать подгрушевиками и подабрикосовиками, то ищу в лесу не
грибы, а дикие груши, вишни, боярышник и абрикосовые деревья. Только под ними
и растут эти грибы, а под другими и искать нечего. А поддубники только под дубом,
рыжухи — только под тополем.
— Что еще за рыжухи? — спросил заинтересованно Фурашов.
— А вы не знаете? Как-нибудь покажу... Кстати, вы не верили, что нашел синеножки,
так вот, если желаете, могу показать это место прямо сейчас. Не может быть,
чтобы там грибов не нашли.
Ковтун стал иногда называть начальника на «вы» — верный признак, что он разбередил
что-то в душе помощника и тот оставил свой покровительственный и несколько независимый
тон, который прямо говорит о том, что должность должностью, но кроме этого надо
учитывать также и возраст человека, и его жизненный опыт.
Фурашов маленько подумал, поглядел на бумаги, разложенные на столе, спросил:
— Далеко?
— Нет, не очень далеко. За час управимся.
— Туда и обратно?
— Нет, в один конец. Да там с полчасика походим Начальник подумал ещё, поглядел
на часы:
— Сделаем вот так, Антонович: ты сейчас иди в шахту и разберись, почему уменьшилось
количество воздуха в одиннадцатую южную лаву, а я заполню все наши многочисленные
книги. А после второго наряда сходим в лес, давно я уже в нём не бывал. Идёт?
— Идёт! — впервые не стал спорить Ковтун.— А воздух отчего мог уменьшиться?
Наверное, перемычка где-то разбита?
Фурашов раскинул на столе вентиляционный план.
— Правильно, Антонович. Обрати внимание вот на эту и эту перемычки, и проверь,
закрыты ли вот эти и эти вентиляционные двери. Из шахты позвонишь. Хорошо?
— Хорошо.
2
«Лопух ты все же, братец,— беззлобно, но все же иронически подумал Фурашов о
своём помощнике, запирая дверь в нарядную вентиляции. Ковтун стоял рядом, волосы
его были мокрые. В шахте он поустал, но задание выполнил безукоризненно — не
ожидая рабочих, сам восстановил разрушенную перемычку, замерил в лаве воздух
и вышел на-гора только тогда, когда убедился, что теперь всё в порядке.— Грибное
место в Донбассе — на вес золота, а он собирается ни за что ни про что лишиться
своей монополии. Я живу в Донбассе без мала двадцать лет, и то во всей округе
знаю лишь пяток грибных мест, и вряд ли их кому покажу. А у него даже и мыслей
нет, что так нормальные люди не делают... Впрочем, вдруг он приведет меня на
моё же место?»
— Слышь, Антонович, а в какой балке ты находил эти синеножки?
— Да вот тут, сразу же за шахтой,— охотно откликнулся помощник. Сегодня он чувствовал
себя именинником, так как начальник не только не поругал, а даже похвалил.
— Налево или направо?
— Налево. А что такое?
— Да так, ничего,— не стал раскрывать карты Фурашов.— Не верится все же, что
синеножки появились.
— Растут, растут! — Ковтун говорил уверенно.— Через час уже найдем. Не может
быть, чтобы не нашли. Я вчера семь штук там нашел, так искал не особо тщательно.
Найдём!
«Лопух и есть лопух,— подумал добродушно Фурашов.— Но неужели в этой балке тоже
есть грибы? Я раза два в неё заглядывал, но не находил ни одного гриба. Неужели
узнаю новое грибное место?»
— Я там вчера и сморчков нашел,— добавил Ковтун.
— Удивительно: сразу растут и сморчки, и синеножки,— сказал Фурашов.— Природа
что-то перепутала. Или это потому, что осень была сухая, грибы не росли, как
думаешь, Антонович?
— Пожалуй, так оно и есть,— подтвердил Ковтун.— Грибница осенью спала, задержалась
с развитием, а сейчас обильные дожди её разбудили, вот она и пошла в рост.
«Хм... Ты, кажется, хоть и лопух, да не совсем»,— подумал Фурашов, внимательнее,
чем всегда, поглядывая на помощника.
3
Грибы стали попадаться сразу же, как только они вступили на край балки, по которым
и растут в Донбассе старые леса. Ширина такого леска обычно умещается в сотню-полторы
метров, редко в километр-два. Зато тянутся они и на три, и на пять, а то и в
добрый десяток километров. Растут в них дуб, клён, ясень, боярышник, акация,
дикие груши, сливы, вишни, тёрн, шиповник, нередки — осина, берест, тополь,
ива, иногда можно встретить липу, бересклет, дикий хмель. Много радости доставляют
такие лесные островки в бескрайней степи жителям городов, сёл и небольших посёлков-хуторков,
кое-где еще сохранившихся в Донбассе и старающихся спрягаться от шума, пыли
и копоти, но только не от цивилизации, так как телевизионные антенны, машины
и мотоциклы и там являются непременным атрибутом каждого дома.
В таких балочках можно найти родник с чистой прохладной водой, не пахнущей хлоркой,
набрать дров и грибов, нарвать ягод шиповника, тёрна, боярышника и даже лесной
земляники, собрать лекарственных трав, сложить букет цветов, найти интересную
корягу, на-ткнуться на барсучью или лисью нору, встретиться с кабаном и даже
лосем. Там можно позагорать, сыграть в волейбол и устроить пиршество. Там пасут
коров и охотятся, косят траву и влюбляются, собирают гербарии и набираются сил.
Фурашов за свою жизнь исходил все балки в округе десятки раз, но эту он считал
неинтересной и почти не бывал в ней. Лишь поздней осенью, охотясь на перелетных
вальдшнепов, иногда спускался по ней сверху вниз вдоль маленького ручейка, с
тихим звоном скатывающего свою неспешную струю с камня на камень. Вот почему
он был немало удивлён, когда едва они вошли в лес, в ста метрах от шахты, сразу
же попалась весёлая стайка каких-то маленьких белых грибочков. Фурашов сорвал
два из них, понюхал и тут же отбросил, считая их недостойными внимания.
— Зачем, Петрович, грибами разбрасываешься? — добродушно спросил Ковтун, подбирая
брошенные грибы.— Это же подабрикосовики!
— Какие же это подабрикосовики, если рядом нет ни одного абрикоса?
— Зато боярышник растёт, видите?
— Тогда и называть надо подбоярышниками?
— Называй, как хочешь,— согласился Ковтун,— только грибы эти очень вкусные.
Правда, держатся они мало: недели две и больше расти не будут. Ранние грибы.
По-научному — энтолома садовая.
Он аккуратно срезал ножиком каждый гриб, сложил их в свою видавшую виды горняцкую
фуражку, протянул начальнику:
— Берите!.. Поджарка получится отменная. Надо было нам взять целлофановый мешок,
а то и грибы будет класть некуда. Может, я сбегаю назад на шахту, там у нас
в сейфе есть.
— Для инспекции бережём,— сказал Фурашов.
— Вот еще дурость — эти целлофановые мешки,— сказал Ковтун.— Государство затрачивает
огромные средства, чтобы люди заполняли эти мешки водой и подавляли пыль и частично
газы при ведении взрывных работ, а кто их применяет? Растягивают для домашних
нужд.
— Может, на каких-то шахтах и применяют,— возразил Фурашов.— На сверхкатегорных,
к примеру.
— Сомневаюсь,— сказал Ковтун.— К тому же эти мешки то есть, то их нет, так лучше
бы уж не дразнили. Написать бы об этом в журнал «Техника безопасности».
— Напиши.
— А что, и напишу! Кому-то же надо писать.
— Вот-вот, да напиши и о том, как Ковтун с Фурашовым используют мешки для сбора
грибов.
— Ну, если один возьмем — не убудет...
Пока он ходил на шахту, Фурашов насобирал грибов ещё, но поглядывал на них с
недоверием.
— Да вы не сомневайтесь! — стал убеждать Ковтун.— За свою жизнь я таких грибов
съел уже с центнер и, как видите, жив-здоров. Можем вместе поджарить и покушать.
У меня, например, на дому, а? Нет, в самом деле! А то вы у меня еще и в гостях
не бывали. А ведь это неправильно: начальство обязано знать, как, в каких условиях
живут их подчиненные. Правильно я говорю?
— Когда-нибудь в другой раз,— отнекнулся Фурашов.
— Почему — в другой? Другого раза когда ещё дождёшься! А сегодня и причина есть:
дела все сделаны и грибы на поджарку собраны. Нет, Петрович, только сегодня!
Ковтун не хотел упустить такого благоприятного момента, чтобы как-то приблизиться
к начальнику, который вечно недоволен его действиями, вечно ругает, а в застольной
беседе, возможно, что-то можно будет ему и объяснить, и доказать. Да и вообще,
по мнению Ковтуна, давно настала пора улучшить взаимоотношения, а то работают
вместе уже год, а что знают друг о друге? Да ничего! Только и знают, что оба
они — горные инженеры. Он, Ковтун, правда, ускоренник, но какая разница?
— Я жену не предупредил, будет беспокоиться,— стал объяснять Фурашов, но уже
не в своем обычном категоричном тоне, а будто советуясь с помощником.
— Ерунда! — решил Ковтун.— От меня ей позвоним. А еще лучше — смотаемся за ней
на мотоцикле. У меня с коляской.
— Ладно, посмотрим,— посговорчивее сказал Фурашов, решивший, что ничего плохого
не произойдёт, если он действительно посетит квартиру помощника, тем более что
при добросовестном подходе к делу начальник должен всё знать о своих подчиненных
и заботиться о них.— Где твои синеножки?
— Найдём! — заверил Ковтун. Он поверил, что уговорил начальника, и совсем повеселел.—
На этом месте не найдем, я вам другое покажу! Тут у меня этих мест столько,
что весь город можно грибами снабжать!
— Ну это ты загнул!
— Кто, я? Вот походите со мной по лесу, узнаете!
4
Чувствовалось, что Ковтун в лесу — в своей тарелке. То и дело он убегал от начальника,
чтобы крикнуть откуда-либо сбоку, что он нашел очередное лесное чудо и надо
идти к нему. Фурашов подходил не спеша, солидно и долго разглядывал диковинный
желтоватый грибок, похожий на миниатюрный коралл. Таких грибов Фурашов за свою
жизнь никогда не находил, а, возможно, просто не обращал на них внимания, а
Ковтун жалел, что не взял с собой фотоаппарат, так как такую красоту, прежде
чем положить жариться на сковородку, надо обязательно сфотографировать.
— А что, их тоже едят? — не верил Фурашов.
— Вкуснятина! Не хуже любого гриба! — заверял Ковтун.— Их называют и гриб-лапша,
и гриб-коралл.
Разговорились о травах, и Фурашов посетовал, что не видывал травы медуницы,
хотя наслышан о ней.
— Сейчас покажу! — сказал Ковтун таким тоном, как будто увидеть траву медуницу
для него — сущий пустяк.
Он вывел Фурашова к опушке, прошёл несколько десятком метров, зорко поглядывая
по сторонам, объявил: — Вот она!
Стройное высокое растение горело красноватыми и синеватыми цветами и было так
красиво, что Фурашов потянулся, чтобы сорвать цветок и показать дома жене.
— Не рви, Петрович,— попросил Ковтун.— Редка в Донбассе медуница, да и не только
в Донбассе: в Красную книгу занесена...
Ничего не сказал Фурашов, даже смутился немного, а сам поглядывал на своего
помощника всё добрее. «Нет, не лопух ты, братец,— думал он о Ковтуне.— Далеко
не лопух. Ловко он меня поддел! Ловко и — деликатно…»
— А хочешь, Петрович, я покажу вам целую поляну воронцов? Никому не показывал,
а вам покажу... У нас так: одному покажешь, другому, придёшь через неделю, а
там уже — пустыня… Я туда со своими сорванцами хожу отдыхать. Четверо их у меня,
все — мужики, а ни одного цветка не тронули!
Перешли на другую сторону балки. Ковтун уверенно шагал сквозь густые цепкие
заросли тёрна, боярышника, шиповника и вывел, наконец, на такую уютную солнечную
полянку, расцвеченную прямо-таки сказочными мелколистными пионами, что Фурашов
не выдержал, воскликнул:
— Ну, Антонович, удивил! Ты прямо как царь Берендей!.. Я тоже немало походил
по лесам, а такой полянки у меня нет. Завидно даже.
— Могу подарить.— Ковтун добро улыбался.— У меня есть ещё две такие полянки,
только подальше от дома... Хочу, Петрович, освоить цветное фотографирование,
чтобы и зимой о такой красоте вспоминать и глядеть на неё. Плохо ли такую вот
фотографию на стену повесить возле письменного стола, или цветные слайды сделать?
Слайды я уже научился делать, сегодня покажу. Есть, по-моему, очень интересные
кадры.
Подошли к огромному дереву с дуплом, и Ковтун охлопал дерево, как старого знакомого:
— Стоишь, старина?.. Виноват я, Петрович, перед этим деревом и благодарен ему.—
Он заглянул в дупло и зачем-то понюхал его.— Видите, дупло пришлось немного
расширить, топором поработать. Я тут улей нашёл, дикие пчёлы в этом дупле поселились.
Понюхай — до сих пор мёдом пахнет. Вон ещё и вощинки немножко осталось Бо-ольшая
была семья, больше пуда мёда взял.
— А пчёл — загубил? — спросил Фурашов, тоже заглядывая в дупло и с наслаждением
вдыхая аромат меда и воска, который ещё не выветрился.
— Почему — загубил? Домой забрал! Теперь в настоящем улье живут, со всеми удобствами.
Сегодня я вас и медком угощу. Не этого, конечно, года, а прошлогодним.
— Ты что, ещё и пчеловод? — удивился Фурашов.
— Да так, любитель,— небрежно отмахнулся Ковтун.— Вот батька у меня — настоящий
пчеловод! Совхозной пасекой заведует. У него там триста семей! А у меня всего
семь... Между прочим, Петрович, если желаешь, могу тебе одну семью подарить.
Хочешь?
— Да нет…— отказался Фурашов, чувствуя себя несколько неловко перед щедростью
человека, которого, оказывается, до сих пор он совершенно не знал.— Спасибо,
конечно, но работать на шахте и еще заниматься пчеловодством… Я даже и не представляю,
как это можно совмещать.
— Да за ними ухода совсем немного! Я вас научу!
— Нет-нет,— уже решительнее отказался Фурашов, хотя подумал о том, что было
бы, конечно, неплохо и самому заняться тоже пчеловодством, освоить это хорошее
и полезное дело.— Нет, эту науку мне уже не осилить. Да и некогда, Антонович,
если честно. Я прихожу с шахты и успеваю только чуть-чуть отоспаться. Медку,
так и быть, отведаем, и о пчелах мне порасскажешь, а за улей спасибо…
— Надо, Петрович, везде успевать,— мягко укорил Ковтун.— Режим надо выработать
строгий, поменьше уделять времени всяким там выпивкам, картам, домино… А улей
я бы советовал всё же взять. Мне хватит и остальных, к тому же в этом году я
отведу три семьи новые. Куда мне столько? Не продавать же!..
«Вот тебе и — лопух…— думал Фурашов.— Скорее, я лопух-то, а не он… Главное,
везде успевает и не ноет… Я даже и не подозревал, что у него — четверо детей,
пчёлы, слайды... Интересно, чем он ещё меня удивит?.. А насчёт выпивок и картишек
— это он точно подметил. Засядешь иногда в преферанс, и ночи не хватает. Надо
действительно бросать эти мнимые удовольствия, а заняться чем-то полезным».
— Далеко ещё твои синеножки?
— Да нет, метров триста осталось. Не устали?
Ковтун будто помолодел. На его загорелом лице не было ни капельки пота, а Фурашов
то и дело вытирал лицо платком.
— Жарко…— смущённо проговорил Фурашов.— Позасиделся я в кабинетах, уже и одышечка…
А ты, Антонович, как лось!
— Двигаться надо больше, Петрович. Вон в космосе, казалось бы, все условия,
только блаженствуй: никаких нагрузок для организма. А не будут заниматься космонавты
физическими упражнениями до седьмого пота и станут неспособны даже двигаться
по земле. Жизнь — это движенье, Петрович, и в переносном, и в прямом смысле
слова. Я вот по этой самой балочке — каждый день пешком. И на шахту, и с шахты.
В любую погоду! Только так! Себя жалеть нельзя. Сегодня пожалеешь, завтра, организм
и расслабляется, лень ему становится и то делать, и другое. А нагружаешь его,
он еще и подпрашивает: ещё давай!.. Вот, Петрович, мы уже почти и пришли, всего
метров пятьдесят осталось… Хочу еще вот об этом дереве рассказать. Страшная
история произошла.
Ковтун обошёл ясень, толщиной в обхват, провёл рукой по коре.
— В прошлом году дело было. Я шёл вон оттуда, из дому, слышу — навстречу едет
машина. Не доехала до меня метров тридцать, остановилась. А я как раз грибы
увидел, стал срезать… Слышу — хлопнули дверцы машины, и молодой девичий голосок
проговорил вдруг громко и беззаботно:
— Виталий, ты знаешь, какая сегодня дата?.. Эх, ты! Запоминай: сегодня ровно
год, как я стала женщиной! Неужели не помнишь? Ха-ха-ха!..
Вот, чертовщина! Надо мне выслушивать такие откровения!.. А эта, дурочка набитая,
ещё и радуется… Вышла она на полянку — молодая, интересная, в синих чулках,
ну — точный большой гриб-синеножка! А в машине копается парень, вроде не парень
— мужик! Вышел он из машины — солидный такой, представительный, красивый. Он
из машины вылез, она зачем-то полезла. И вот двоякое у меня чувство, Петрович:
кажется, и мешать бы им не надо, и зло меня взяло. «Эх,— думаю,— синеножки проклятые!
Годовщину приехали отмечать! Один, по всему видать, женатый хлопец, но одной
жены ему мало, подавай ещё, что плохо лежит, а другая — дура набитая, надоело
ей, видите ли, в девочках ходить!..» Стою так, размышляю — то ли камнем в них
запустить, чтобы испортить им всю обедню, то ли уйти потихоньку? «Э-э,— думаю,—
чёрт с вами! Поздно вас переучивать, делайте, что хотите...»
Полез я в овраг, чтобы обойти их стороной, слышу, как заорут там, возле машины.
Да не крик, а звериный вой! Переполошился я, кинулся к ним и вижу жуткую картину.
Нажала там, видно, девица какую-то педаль ли, рукоятку ли, машина и ринулась
под уклон. Да со всего-то маху, всем-то своим весом того мужика к этому вот
дереву и припечатала! Девица орёт благим матом, тянет его за рукав, а он уже
только хрипит да пузыри кровяные пускает… Как мы с той девицей оттолкнули машину
от дерева, я уже не помню, но только всё было уже поздно. Так тот мужик на руках
у девицы и скончался...
Три года ей припаяли за неумышленное убийство, отпраздновала она, синеножка,
свой юбилей…
5
— Ну, вот, Петрович, а не верил, что найдем фиолетовых рядовок. Давай-ка посчитаем...
Девятнадцать штук! Эх, надо бы еще один найти для ровного счета. Поищем? Или
хватит?
— Хватит,— сказал Фурашов.— Честное слово, Антонович, до последнего момента
не верил тебе. Извини…
— Чепуха! — отмахнулся Ковтун.— Я на вас давно не обижаюсь.
Они подходили уже к дому Ковтуна, хозяин забежал вперед, открыл калитку, пропуская
дорогого гостя.
— Жена не будет ругаться?
— Моя?
— Конечно, твоя: к тебе же идем в гости, а не ко мне...
Фурашов говорил добродушно, даже старался шутить. Он чувствовал себя немного
неловко, как и любой гость, который приходит в чужой дом в первый раз. К тому
же в этом доме, вероятно, говорилось и о нём — не может быть, чтобы Ковтун не
жаловался своей жене на притеснения начальника.
— Ого, Антонович, да ты еще и Мичурин! — говорил Фурашов, оглядывая небольшой
сад возле дома Ковтуна. Дом был одноэтажный, на четырёх квартироснимателей,
и каждый из них владел ещё небольшим, сотки в полторы, клочком земли, по которой
всегда тоскует душа человека, особенно шахтёра. Хочется ему после работы подойти
к кусту красной смородины, которую посадил лично, или к кустику болгарских роз,
которые добыл через пятые или десятые руки, или к яблоньке, которая уже отцвела
и на ней появились зелёные пупырышки плодов, растущие на глазах — сегодня были
с булавочную головку, а через пару-тройку дней стали с горошину, потом — с фасолину,
и присесть возле них на скамеечку, или взять лопату и подправить что-то возле
куста или дерева — тут копнуть, тут выдернуть сорняк, тут подсыпать землицы
на обнажившиеся корешки.— Смотри-ка, тут у тебя и виноград, и малина, и клубника,
яблони, вишни, сливы, смородина, крыжовник. Ты, оказывается, ещё и садовод!
А липы у тебя какие красавицы! Наверное, Антонович, с каждой берёшь по пуду
мёда?
— А вы, Петрович, почти угадали! Там, где много липы, один улей за сутки может
дать до десяти килограммов мёда! Липа — отличнейший медонос, а липовый мёд считается
одним из наиболее целебных.
Ковтун стал было рассказывать историю каждого дерева, посаженного собственными
руками, а под каждым из них стояло по синему, жёлтому, красному, зелёному улью,
но в это время из дому высыпало четверо школьников в форменных курточках, которые,
перебивая друг друга, заверещали:
— Папка! Да где ты так долго ходишь? Мы уже и на шахту звонили, и бегали туда,
а тебя нигде нет!.. Там Кузя попал в петлю, понимаешь!.. Он, бедненький, устал
уже, дышит тяжело, весь в земле перемазался и — плачет... Мы палкой пытались
петлю снять, так она, знаешь, как в шерсть впилась!.. Пойдем, папка, быстрее,
а то Кузя удушится!..
Фурашов ничего не понимал, глядя то на Ковтуна, внимательно и серьёзно слушавшего
своих ребятишек, то на них — шустрых, одинаковых мужичков, старший из которых
учился где-то в шестом или седьмом, а остальные шли за ним — каждый на год ниже.
— Давно вы там были? — отрывисто спросил Ковтун у своей братии, продолжавшей
галдеть, как галчата.
— Где, на шахте?
— У Кузи!.. Да не галдите вы все! Давай, Сашка, докладывай!
Самый старший одернул курточку, шикнул на братьев, и без того притихших, объяснил:
— Час назад мы там были. Кузя рвётся, плачет… Но, папка, проволока у него не
на шее, а на брюхе, не должен бы задохнуться. Только больно ему, знаешь как!
Проволока ему в шерсть знаешь как въелась? До крови!..
— Ясно. Мать дома?
— Нет. В школе еще.
— Ясно. Почему до сих пор формы не сняли? В земле перепачкались! Мать вам задаст!..
Быстро всем переодеться во что похуже и найти две лопаты и длинную палку… Что
ещё? — Ковтун маленько подумал, добавил: — Ага! Топор ещё найдите, на всякий
случай и кусачки. Ладно, кусачки я найду сам... Да подождите, во — нетерпенье!
Сережа и Коля, возьмите эти вот грибы, высыпьте в пустое ведро и залейте водой
доверху. Пусть пока отмокают от всяких листочков. Ты, Саша, напиши матери записку
— пусть жарит грибы, если придёт раньше нашего. Напиши — гость у нас… А ты,
Мишутка, чего плачешь?.. Ах, Кузю жалко! Освободим твоего Кузю, ничего с ним
не сделается! Немедленно вытри слёзы и улыбайся на все тридцать два зуба! Или
у тебя их половины нет? Ну, ничего, скоро новые вырастут! Пионер, а плачешь!
Дядя подумает, что Мишуня у нас — плакса. Стыдно, Мишуня!
— Мне Кузю жалко-о!..— повторил Мишуня с растягом и всхлипнул.
— А мне, думаешь, не жалко? Сейчас освободим! Полчаса, и твой Кузя будет на
свободе... Иди переоденься!
Парнишка послушно побежал исполнять приказание, на бегу оглянулся:
— Без меня не уходите!
— Не уйдем, не уйдем...
Чувствовалось, и дома Ковтун был на своем месте. В минуту все успокоилось, каждый
занялся делом.
— Кузя — это наш знакомый барсук,— объяснил Ковтун Фурашову, всё ещё поглядывающему
на помощника с недоумением.— Нора тут у него, он в ней живет. Это в километре
отсюда, ну мы иногда и ходим смотреть на него всей семьей — рано утром или поздно
вечером. А Кузя к нам так привык, что мы придем, и он нам покажется обязательно.
То нос высунет — здравствуйте, дескать, чего так долго не были? То хвост покажет
— изви-ните, мол, ребята, я так сегодня за ночь намаялся, что и на белый свет
глядеть неохота… Не иначе, эту пакость сосед мой сотворил… Давно он у меня выведывал
— не знаю ли где барсучью нору. Дескать, барсучьим салом какие-то болезни лечат…
У соседа никаких болезней! Морда — шире колеса! Это он для продажи — простачков
на базаре обмишулинатъ… Ясное дело, что такому типу про нашего Кузю я — ни гу-гу.
И сыновьям строго-настрого наказал — никому ни слова!.. А Мишуня наш проговорился…
Три дня назад он мне ещё и сообщил: «А дядька Федька с проволокой в лес ходил…»
Я тогда не обратил внимания на его слова, а теперь ясно: этот дядька Федька
петлю на барсука ставил!.. Ну я ему, сволочуге, устрою!.. Надо, Петрович, чтобы
и вы со мной сходили к этому Кузе. Освободим, а потом протокол составим и отдадим
в охотничий коллектив. Дядька Федька у нас попляшет!.. Вредный такой человечишка,
браконьер, одним словом… Жене своей, Петрович, будете звонить?
— Надо позвонить,— решил Фурашов.— А то, я вижу, мы тут подзадержимся. Заодно
и на шахту сообщим, чтобы знали, где я нахожусь. А то вдруг какой случай, а
начальник вентиляции и техники безопасности барсуками занимается.— Фурашов рассмеялся.
— Барсук, Петрович, животное редкое, безобидное...— Ковтуну не понравилось,
что Фурашов вроде бы без души отнёсся к сообщению его ребятишек.— Есенин вон
называл зверей братьями. Помните:
И зверьё, как братьев наших меньших,
Никогда не бил по голове...
— Ты и стихи любишь?
— Жена научила любить. Она у меня — учительница. Есенина, Тютчева, Фета почти
наизусть знает.
— Учительница? — удивился Фурашов. Скажи ему днем раньше, он ни за что бы такому
не поверил.
— А что такого?
— Да так, ничего...— Фурашов всё же был озадачен.
6
— Доброе утро, Петрович!
— Здравствуй, Антонович! — Фурашов встал из-за стола, прихрамывая, вышел навстречу
помощнику, впервые протянул руку.— Ну, как там наш Кузя? Не забегал к нему по
пути?
— Забегал. Но на этот раз он мне не показал ни носа, ни хвоста. Крепко его люди
обидели, долго он такое не забудет... Я ему там мясца немного оставил — жена
надоумила, водицы принёс... А у вас нога болит? Покажите-ка... Здорово он вас
тяпнул…
— Ерунда,— отмахнулся Фурашов.— Сам виноват.
— Да нет, не ерунда,— не согласился Ковтун.— Когти у него — как бритва!.. Надо
было нам фуфайку с собой захватить, чтобы на морду ему накинуть, пока я проволоку
перекусывал… А какая у него силища: вдвоем еле из норы вытащили... Чем вы рану
смазывали? Только зелёнкой, и всё? Сейчас я кое-что получше принесу.
Ковтун вышел из нарядной и минут через десять принёс каких-то мелких невзрачных
листиков:
— Запомните, Петрович, тысячелистник! Одно из лучших ранозаживляющих. Разотрите
в пальцах, чтобы сок выступил. Видите, красит, как йод. Теперь прикладывайте
к ране. Пожжёт немного, потерпите...
— Ерунда,— повторил Фурашов, опуская штанину.— До свадьбы заживёт! Вот воздух
сегодня надо в шахте замерить...
— Как хотите, Петрович, а в шахту я вас сегодня не пущу. Вам надо подлечиться.
— Ерунда! — сказал Фурашов.
— Воздух, Петрович, я замерю один.
— Ну-у, брат, на всю шахту у тебя пороху не хватит! Вдвоём и то всю смену провозимся.
— Не беспокойтесь, хватит! — заверил Ковтун.— В крайнем случае, второй смены
прихвачу, не впервой. А вы займитесь документацией. Дело это тоже нужное. Ну,
я пошёл! Если что будет неясно, из шахты позвоню... В лес-то, Петрович, ещё
смотаемся?
— Обязательно сходим, Антонович!
— Так я пошел! — совсем бодро и даже радостно сказал Ковтун.
— Минуточку!.. Или ладно, иди...
Фурашов хотел добавить ещё одну фразу, но в последний момент подумал — не испортить
бы своим признанием помощника. Но когда-то он всё же, наверное, скажет: «Хороший
ты человек, Антонович!»
