Вениамин Мальцев. Женская ласка
— Алименты?.. Алименты я, брат, выплачиваю четвёртый год... Вот тебе и «как»...
Да ты ешь. Долго, брат, рассказывать...
Говорят, если хочешь знать жизнь, побудь хотя бы год моряком, год горняком да
два раза женись... Был я и моряком, сейчас — горняк и женился я, брат, во второй
раз... Да, повезло, как горбатому...
Первую жену Галиной звали. Любила, если Галиной Алексеевной величал. Двое детишек
от неё...
Перевернула всё во мне Галина в первую же после свадьбы ночь. Остались мы с
нею одни, она и говорит: «Знаешь, Вася, я ведь уже была замужем...» Не поверил
я: «Не шути...» А она заплакала: «Не совсем, — говорит, — была, а...» Дело ясное.
«Что ж ты, — спрашиваю, — раньше об этом не сказала, змея ты, змея?»
«Боялась, что не возьмёшь такую», — отвечает.
«А если я тебя утром перед всем народом опозорю и из дому выгоню?»
«А ты и себя опозоришь, — отвечает. — Впрочем, делай, как знаешь...»
Всю ночь с нею и проговорили. Рассказала она о себе, вышло, что и не виновата
вроде. Короче — простил я. Пьяненький был, податливый.
От гостей и от родных всё скрыл. Утром надо ритуалы всякие соблюдать, показал
всё в лучшем виде. Принесли мне гранёный стакан водки, выпил — не поморщился.
Вышел потом из-за стола да как трахнул тем стаканом о печку, только осколки
прозвенели: «Честная у него жена!..»
Стал я жить-поживать. Свадьбу-то мы в деревне справили, а потом повёз её на
своё Каспийское море.
Пятеро суток я в плавании, трое — дома. Одни встречи у нас с нею да расставания.
Вообще-то жить бы можно, да вот с Галиной всё пошло у нас не так, как у людей.
Вернусь я домой из рейса, сидит она на крылечке, лузгает семечки, сплетни с
бабами перебирает. Улыбнёшься ей, шагнёшь навстречу:
«Здравствуй, Галина!»
«Здравствуй».
«Ну, пошли в хату!»
«А-а, опротивела мне твоя хата».
«Да ведь поесть бы надо, помыться».
«А растопи вон печку, нагрей воды да помойся. В кладовке яйца есть, яичницу
поджарь. А не хочешь, так в столовую сбегай»...
Иногда стерпишь, иногда и нет. А у ней один ответ:
«В прислуги я к тебе не нанималась!» Что скажешь на это? Вздохнёшь: «Ни помощи
от тебя, ни радости». И она тоже:
«И ты — что есть, что тебя нет. Милуешься там со своими пассажирками»…
«С жиру у тебя такие мысли,— скажешь.— Прокатилась бы ты со мною хоть разок,
узнала бы, до пассажирок ли тут. А заодно и на мою работу поглядела бы. Поедем,
а?»
А она уже плачет:
«С жиру...» Вечно куском хлеба попрекаешь...»
«Не попрекаю я,— пробуешь ей растолковать.— Но на твоём месте давно можно было
институт закончить: дети в садике, никакой заботушки».
Зевнёт она:
«Забыла я все. Да и не всем учёными быть. Жить-то осталось каких-нибудь тридцать
лет...» Да, брат... Давай-ка ещё по одной... Заявил я все же ей:
«Давай или учись, или на работу поступай. Не будь трутнем».
Не выдержала она. Раз приходит, говорит: «На бойне буду работать». «Что за работа?»
— спрашиваю.
«Сама не знаю,— морщится.— Говорят, что доходная».
Приходит она как-то с работы, зовёт меня на кухню. Прихожу, а она на мясо любуется.
Разложила его по кучкам, спрашивает:
«Ну, как улов? Между прочим — телятинка».
«Купила, что ли?» — гляжу я на неё.
«Ха! Купила! — отвечает. — На бойне работать и — покупать. Чудак. Так принесла.
Боялась... Сто потов сошло, пока мимо сторожа прошла… Да что ты смотришь, как
на неродную? Все носят. Гляди, какая штучка придумана».
Показывает она тесьму, мешочки разные, снимает платье, чтобы показать, как всё
это она вокруг себя обматывала...
Скандал я тогда закатил отменный… Флакон одеколона она потом на себя вылила,
а мне всё кажется, что от неё свежим мясом пахнет...
Утром она на работу собирается, а я не пускаю.
«Дурак! — кричит.— Для твоих же детей стараюсь. За один раз я столько выручила,
что ты за три дня не заработаешь...»
Так вот и пошло у нас все вразрез. У ней одно стало на уме: деньги, деньги.
Спросишь иногда: «Куда ты все это копишь? Жить-то осталось, сама говорила, всего
лет тридцать».
«Идиот! — скажет в сердцах.— Ковров накупим, мебель заменим, на легковую машину
стянемся...»
Сюда, в Донбасс, я в общем-то по вербовке прикатил. Думал, поживём годик-другой
отдельно, соскучимся друг по другу, начнём жить по-другому.
Жена отпустила с радостью:
«Шахтёры, знаешь, какие деньги загребают? Ого-го-го! Смотри, присылай каждый
месяц, а то ты человек не очень надёжный…»
Как я сюда поступал, как работаю, сам знаешь: который год мы с тобою в одной
бригаде. Да…
А ненадёжным-то человеком Галина оказалась. Месяца через три уже написали соседи:
так и так, приезжай, жена тут пьяные оргии устраивает, дружков на ночь оставляет.
Мы, мол, и раньше это за ней замечали, когда ты ещё по морю плавал, да только
не хотели в вашу жизнь вмешиваться...
Вот такие, брат, пироги. Заговорились мы, а меня ведь дома ждут. Первому тебе
я всё это рассказал, потому что об алиментах спросил. Никто меня ещё об этом
не спрашивал. Хотел я все детишек сюда забрать, не отдаёт. Ну, да ничего. Придёт
время, может, сами поймут, тогда уж она ничем их не удержит...
Да, а теперь вот о Даше...
Жильё я здесь себе искал. Показали мне на её дом, как раз, говорят, квартирант
от них выехал. Ну, я и определился.
Двое детей у неё тоже. Сына Валерия уже в армию взяли, в ракетных войсках служит,
а дочке Светлане, того гляди, скоро и свадьбу будем справлять.
Да-а... Пришёл я, значит, тогда к ним жить.
Хозяйка сразу понравилась. Сама она невысокая, ладная, приветливая, одета всегда
просто, не вызывающе— тёмная отглаженная юбка, кофточка. В доме тоже всё вычистит,
выскоблит, ровно каждый день к празднику готовится.
Сначала в её жизнь я мало вникал. Она дояркой в совхозе работала, да и я все
дни на шахте, некогда особенно друг к другу приглядываться-то. Выделила мне
хозяйка комнату, договорился с нею, что она и пищу мне будет готовить, и обстирывать.
Живу, доволен.
А потом мысли начались: чужая вот женщина, а заботится обо мне лучше, чем, бывало,
Галина заботилась. И семья у них хорошая — дружная, согласная. Мужика вот только
нет. Не повезло тут моей хозяюшке. Вышла она замуж перед войною, года три только
и прожили вместе. Спросил как-то её: тяжело, мол, Дарья Андреевна, одной-то?
«Тяжело было, да прошло,— отвечает.— Сейчас у меня вон какие помощники выросли».—
И улыбнулась, радостная и довольная, и будто в доме светлее от её улыбки стало.
«Так-то оно так,— говорю,— да ведь мужик-то в доме не помешал бы».
«Сватались,— отвечает,— не захотела я. Думала всё, Ваня мой вернётся».— И ушла
с её лица улыбка, и будто дождём на окна брызнуло.
Не удержался я:
«Вы и сейчас ещё, как девушка...»
Смутилась она, наклонила низко голову, сказала как давно передуманное:
«Нет, я своё уже отжила. Дети — вот моя радость. Не хочу обижать их. Они ведь
грубого слова от меня не слышали, так разве подберёшь для них теперь отца?»
«Вообще-то правильно,— соглашаюсь.— Да ведь, может, и хороший бы человек нашёлся?»
«Нет, не хочу,— отвечает.— Для детей не хочу. Не простят они этого».
Замолчала она, поднялась, ушла медленно на свою половину, занялась делами.
Да, тяжело женщине без мужа. Куда ни кинься — везде одна. А дети?.. Дети, пока
учатся в школе да в институте, только ведь за столом помощники-то.
Вижу, старается Дарья Андреевна везде бы успеть, а не всегда это получается.
Стал помогать ей немного: крыльцо у хаты переделал, два столба в сарае заменил,
крышу покрыл. Хозяйка моя за любое пустяковое дело — сто «спасибо». А деньги
за «постой» даже и брать не хочет.
«Вы, Василий Петрович, столько всего для нас хорошего сделали,— говорит,— что
нам вовек не расплатиться».
«Э-э, пустяки,— отвечаю.— Это мне вроде разминки. А от денег никогда не отказывайтесь:
лишний рубль в доме не помешает».
Покачала она головою:
«Если нет в доме настоящего счастья,— говорит,— так хоть все углы завали деньгами,
всё равно его не будет».
Призадумался я, а потом взял да и рассказал хозяйке о всём своём житье-бытье,
ничего не утаивая. Выслушала она, вздохнула: «Нелегко вам приходится...»
И эти слова её так на меня подействовали, что я как пьяный сделался.
«Даша, очень уж нравишься ты мне,— говорю,— И судьба у нас с тобою схожая...
Полюбил я тебя... И детишек твоих полюбил. Так что…»
«Не надо, Василий Петрович!» — вскрикнула, закрыла лицо руками и заплакала...
Может, ей вся жизнь неудачная вспомнилась, может, муж Иван припомнился, и подумала
она, что память о нём нельзя осквернять, а может, ей моё предложение неожиданной
радостью показалось, а может, и горем…
Подошёл я к ней, отнял её руки, мокрые от слез, и поцеловал их.
Выдернула она свои руки из моих, и будто огнём её опалило, вспыхнула:
«Спасибо вам, Василий Петрович, за приглашение… Хороший вы человек, только…
замуж я не пойду. Никогда. Ни за кого. А после того, что у нас сейчас было…
Вы извините, квартиру вам надо другую. Жить по-старому мы уже не сможем. Вы
не камень, да и я не железная, всякое может случиться».
«Понимаю, Дарья Андреевна,— говорю ей. Обидеть я вас не хотел, и обиды на вас
тоже нет. Сегодня разрешите уж переночую, а завтра утречком и переберусь».
В комнате спать не стал. Взял одеялишко, подушку и ушёл на сеновал.
Тот осенний вечер, на редкость тёплый, на всю жизнь мне запомнился…
Да, лежу, значит, на сене, слушаю, как в сарае корова вздыхает, и сам вздыхаю.
И так чего-то жалко себя стало, прямо слёзы на глазах. «Эх, Васька,— думаю,—
не везёт тебе. Долго ты, браток, решался высказаться, а высказался… Одна только
и радость — убедился, что есть на свете умные, справедливые, правильные женщины».
Часа три, наверное, лежал. Не спится, и всё тут. Вдруг слышу — поднимается ко
мне кто-то. Слышу — гладят мои волосы, рука тёплая, ласковая. «Даша, ты?..»
Отдёрнула она руку и ничего не отвечает. Чувствую, великая борьба в ней идёт,
прямо задыхается она.
Обнял я её и высказал всё, что думал и о жизни нашей совместной, и о будущем
её детей, и моих. Все сомнения за ночь-то перебрали…
Вот так и стали мы мужем и женой. Три года уже прожили. Душа в душу живём. И
умом я не вёл, что могут быть такие жёны.
Знаешь ли ты, что такое для мужика женская ласка? Это... Это, брат,— крылья.
Это — больше, чем крылья!..
Галина одно умела делать: фыркнуть да истерику закатить. Так ведь на это много
ума не надо.
А вот обрадоваться твоему приходу каждый раз, будто ты год дома не был, на это
я уж и не знаю, какое надо иметь сердце, сколько тепла в нём иметь.
«Ты ведь устала, милая,— скажу ей.— Я сам всё сделаю».
«Ты больше устал. Ты же в шахте был»,— ответит. Не так, конечно, ответит, как
я передал: и голос не тот, и взгляд не тот, и даже самые простые слова у неё
какими-то другими, лучшими становятся.
Э-э, да что долго говорить? А ты мне: «Алименты...»
